Заявление о любви - Катажина Грохоля Страница 9

Так нельзя. Ее охватила усталость. Бесконечная усталость — вечное бегство от того, чтобы вечером вместе лечь спать, а утром вместе понежиться в постели, вместе отправиться на прогулку. Сколько можно притворяться, что к утру тебе надо обязательно закончить срочную работу? Что ночью лучше всего работается? Потому что днем, сам понимаешь…

Может, он и понимал, может, и догадывался, может, и подозревал, что ей просто хочется побыть одной. Без всякой причины.

Дорога в ад, вымощенная благими намерениями. Благие намерения, складывающиеся из постоянных мелких недомолвок — лишь бы не задеть. А за ними — простая, незамысловатая ложь. Она боялась, что эта ложь приведет ее когда-нибудь Туда. Что рано или поздно ей этого не миновать, и тогда уж наверняка не удастся слукавить.

Телефон искушал все сильнее. Позвонить бы прямо сейчас! Два коротких гудка, повесить трубку, подождать две минуты, точно по часам, и снова набрать номер. Если он дома, если может подойти, если ему удобно разговаривать — она на мгновение услышит его ласковый голос.

И у нее хватит сил вынести нежеланное прикосновение мужа, когда она наконец ляжет в супружескую постель. Невольная встреча двух чужих людей. Сквозь сон он поворачивался к ней и теплой сонной рукой привлекал к себе. Не любя.

А она замирала от отчаяния — не та рука, не тот человек, — и адские врата распахивались все шире. Но можно ведь представлять, будто это не он. Если это удавалось — минутное, чисто чувственное наслаждение уносило ее за пределы ада. Соски наливались желанием, тело стремилось к иной любви… А потом она отворачивалась к окну и долго не могла уснуть.

Грех. Это и есть грех.

Наверху скрипнула дверь. Она отпрянула от камина, схватила разложенные на столе страницы. Он не должен узнать, что она сидит здесь без дела. Не теперь, еще рано.

Она почувствовала себя школьницей, которую родители застукали с сигаретой. Воспоминание настолько отчетливое, будто это случилось вчера. Вот она стоит на балконе по щиколотки в снегу, и на плечо ложится отцовская рука. Что ты делаешь, что ты вытворяешь!!!

Больше она никогда так глупо не попадется. Смешно. Просто ребячество. В своем собственном доме она имеет право сидеть просто так, не притворяясь. Она отложила листок. Правый уголок, к которому прикоснулись перемазанные сажей пальцы, украсили темные отпечатки.

— Тебе обязательно ночью курить?

— Не спится? — Лучше уж спрашивать, чем отвечать. — Выпей молока.

Напряжение разливалось по комнате, словно лужа подсолнечного масла. Жирное, несводимое пятно.

— Это помогает. — Она постаралась, чтобы в голосе прозвучала забота. — Принести тебе?

— Почему ты не спишь по ночам? Нарочно? Он сел рядом и взял листок бумаги.

— Я тебе налью. — Она встала. Слишком быстро.

Надо быть внимательной. Надо постоянно за собой следить. Не слишком быстро, не сразу, не переусердствовать с заботой. Это выглядит подозрительно. Холодильник, пакет молока, нежирного, максимум полупроцентного. Отрезать уголок ножницами — чтобы утром обошлось без скандала, хотя, может, лучше было бы разорвать, спровоцировав небольшое короткое замыкание. Предлог. Поиск предлогов, постоянное лавирование.

— Что ты там делаешь?

— Ищу ножницы.

— В левом ящике — разве что ты, как всегда, не положила на место.

О, это уже лучше. Как всегда. Можно больше не притворяться. Слегка надуться. Позвонить сегодня все равно не удастся. Так что можно позволить себе раздражение.

Она оторвала уголок. Криво. Молоко неровной струйкой полилось в стакан. Она поставила его на стол.

— Начало второго. Ты еще долго?

— Не знаю. У меня столько работы…

Время ушло. Она упустила самые драгоценные мгновения — между двенадцатью и часом ночи, когда еще можно позвонить, выдержать два гудка, подождать две минуты, позвонить еще раз, услышать тот голос и с этим воспоминанием спокойно уснуть.

Время ушло.

— Пойду спать, — сообщила она жирному масляному пятну. — Спокойной ночи.

Когда разрезают веревку и укладывают на пол уже начавшее коченеть тело, она вдруг задумывается, в какой момент он решил снять лампу. И нет ли тут ошибки. Вот именно, что нет. Может, он думал, что такой хилый крючок не выдержит. Может, хотел всего лишь попробовать. Стакан молока по-прежнему на столе. Отпито лишь несколько глотков. В приоткрытое окно врывается морозный воздух.

Перед ней стоит полицейский. Она видит, как шевелятся его губы, но слов не понимает. Кирпичи камина образуют узоры, которых она раньше не замечала. Наверняка вьюшка не закрыта, поэтому так дует. Да еще окно, ну конечно же, все дело в окне.

Полицейский отходит в сторону. Врач, только что склонявшийся над телом ее мужа, подходит теперь к ней:

— Как вы себя чувствуете?

Узоры закопченных кирпичей образуют фигуру повешенного. Забавно, она никогда этого не замечала. Она пытается сфокусировать взгляд на враче. Кирпичи расплываются, повешенный исчезает. Лицо у доктора немного опухшее, прыщик под глазом можно выдавить. Или лучше прежде проколоть его иголкой? Такой маленький, противный жировичок…

Тело мужа уже на носилках.

— На вскрытие. Разумеется, на вскрытие. — Прыщик поворачивается к тем людям.

В профиль он напоминает бульдога. Щеки почти колышутся, а нос такой плоский, что, наверное, даже тени не отбрасывает.

Носилки исчезают, полицейские тоже. Бульдог превратился в полную луну. Во время полнолуния у нее бессонница. А теперь у полнолуния глаза мужчины, и он с тревогой смотрит на нее. Вот только этот прыщ под глазом… Хорошо, что окно открыто…

— Перестань.

О, он еще «тыкать» ей будет, этот дурацкий бульдог, Сифилитическая Прыщавая Луна.

— Перестань же. Я знаю, как это бывает.

Знает он. Умник бульдожий. Доктор медицинских наук, второй разряд по повешенным и их супругам.

— Сейчас я сделаю тебе укол. Все будет хорошо.

Она не хочет, чтобы он ее колол. Не хочет, чтобы все было хорошо. Но руки беспомощно повисают, она не в силах двинуться. Прежде чем она успевает шевельнуть губами, чтобы буркнуть «нет», длинная иголка легко, словно в масло, входит в ее руку. Через толстый свитер, тот самый — старый, серо-голубой, связанный еще бабушкой.

— Двадцать минут второго, и что только я тут делаю?

— Двадцать минут первого.

Он отвернулся, синяя пижама исчезла за вечно перекошенной дверью.

— Спокойной ночи, — приглушенно донеслось с лестницы в пустоту коридора. — Не сиди долго.

— Не буду. Спокойной ночи.

Сигарета сползала с края пепельницы на скатерть. Она поднесла ее к губам и посмотрела на часы. Семнадцать минут первого.