Звезды над Занзибаром - Николь Фосселер Страница 76

Эмили никак не могла понять, отчего ей нельзя провести у тела мужа все дни напролет до погребения. И что в день похорон гроб с его телом стоял в доме — для прощания — закрытым, и его друзья, семья и родственники не смогли увидеть его в последний раз.

Еще более непостижимым для нее было то, почему никто ни на йоту не отступил от привычного ритуала, чтобы выполнить ее пожелание проститься с мужем так, как хотела она, его жена. Здешние траурные церемонии показались Эмили холодными и бездушными, такими же серыми, как августовский день, когда она провожала своего Генриха на кладбище; такими же непристойными, как казенный ритуал на краю ямы, где захоронили урну с пеплом.

Без Генриха дом стал пустым и покинутым, постель тоже. В шкафах лежали его рубашки, висели его костюмы, его пальто… Весь дом был наполнен его присутствием, хотя его уже не было на этом свете. Иногда, забывшись, Эмили звала его или искала, зачастую заглядывая в его курительную комнату, где он обычно позволял себе выкурить одну сигару. Или она вдруг вскакивала — ей чудилось, что она услышала, как он закрывает за собой входную дверь. В комнатах она задыхалась и почти жила на балконе или в саду, а в дом заходила, когда ей хотелось плакать.

Она считала несправедливым, что где-то там, вне ее дома, жизнь течет по-прежнему, а ее маленький мир лежит в руинах. Как могло и дальше каждое утро всходить солнце, как могли ему на смену ночью появляться звезды? Как могли шелестеть на деревьях листья, а цветы — расцветать снова и снова? Она боялась наступления беспощадного дня, заставлявшего ее ежеминутно ощущать потерю; страшилась каждой ночи, мучавшей ее снами, в которых Генрих входил в комнату, смеялся и объяснял, что и несчастный случай, и его смерть были большой ошибкой, на самом же деле он жив и здоров. Наутро она просыпалась разбитой и убеждалась, что это всего лишь сон…

Как призрак, Эмили бродила в поисках ответов на невысказанные вопросы — и не находила ни одного. Ей нужна была поддержка и утешение, однако не было ни того, ни другого. Какая-то ее часть умерла вместе с Генрихом, и душа ее оделась в траур. Траур укрыл ее толстым серым платком, который словно сковал ее, притупил чувства, все — кроме боли. Даже дети ей стали чужими.

Ей невыносимо было слышать, как Тони и Саид постоянно спрашивали, когда же вернется папа, или же они просто плакали и звали его; и даже Роза, чувствовавшая, что в ее уютном доме все распадается, что люди вокруг нее как-то странно возбуждены, вдруг стала плаксивой. Эмили не могла выдержать этой детской внезапной потребности в себе. Дети постоянно домогались ее, и все чаще она оставляла их на Фредерику.

«Я хотела бы никогда не родиться, — думала иногда Эмили. — Я хотела бы умереть. Я хотела бы лежать рядом с Генрихом».

Это случилось в один из таких тяжелых и серых вечеров, когда она на цыпочках кралась мимо детской в спальню, надеясь, что дети не услышат ее и не позовут. Зато она сама прекрасно услышала, как плачет Саид и без умолку повторяет:

— Папа, папа, папа!

Эмили хотела было закрыть себе уши, но тут услышала, как по полу прошлепали чьи-то босые ножки.

— Неть, — раздался голосок Тони. — Не плакай! Неть! А то мама тоже будет плакай.

Эмили зажала рукой рот, чтобы не разрыдаться. Бесшумно подойдя ближе, она заглянула в щелочку.

Саид сидел на полу, рядом валялась забытая железная дорога, его темные глаза были полны слез. А Тони стояла перед ним на коленках и вытирала его мокрые щеки, а потом ласково обняла его своими толстенькими ручками…

Эмили подавила в себе крик. Высокий тоненький звук вырвался из ее горла. Она сползла по стене и присела на корточки, широкие юбки колоколом вздулись вокруг нее и опали. Она закрыла лицо руками.

Что же я за мать! Моя трехлетняя дочь утешает моего сына, которому нет и двух, потому что я не в состоянии быть рядом с ними… Нет, больше так продолжаться не может…

Она почувствовала прикосновение к ногам. Слезы текли и текли, а Тони — это была она — прижавшись к ней, стала промокать их своим носовым платочком.

— Неть, мама! Не плакай! — приговаривала дочь.

— Ах, детка, — всхлипнула Эмили и обняла ее. — Я только не знаю, как это сделать. Не знаю, как я смогу жить дальше — и что теперь с нами будет…

Саид тоже выбежал из детской и, как козленок, уткнулся лбом в ее плечо. Она обняла их, своих родных крошек, и неожиданно боль отпустила ее. Это было не совсем то утешение, которого жаждала ее душа, но — равное ему.

Да, нужно продолжать жить. Как-то жить. Это я должна своим детям. Моим детям. И детям Генриха — в первую очередь.