Последнее лето - Елена Арсеньева Страница 74

Мурзик отца не помнил. Это и не удивительно – мать его тожене помнила человека, от которого зачала сына. И поскольку она не моглапредъявить свидетельства о церковном венчании, новорожденный младенец ее былзаписан в метрике как незаконнорожденный. Молодая мать знала, что это – клеймона всю жизнь. Каждый, кому не лень, пнет мальчишку, оскорбит, унизит. Плача,умоляла она батюшку написать хоть какого вымышленного отца, вынула из ушейдешевенькие серьги, сняла копеечное колечко, наивно уверяя, что это – подаркимладенчикова отца, а значит, был он, был, ведь не ветром же ей надуло…

– Не ветром, – согласился батюшка, отодвигаяжалконькую взятку. – Прибери свое барахлишко, небось еще сгодится начерный день. Не ветром, конечно… Ты его, сыночка своего, нагуляла, словно кошкагулявая, словно Мурка какая-нибудь. Мне тебя жаль, дочь моя, но противузаконений церкви я пойти не могу. Как желаешь, чтобы записали сыночка?Крещается раб Божий… коим именем?

Молодая женщина прошептала – что первое в голову пришло.Однако так уж повелось, что настоящим именем мальчишку почти не звали. Какузнали, что батюшка назвал несчастную мать гулявой кошкой и Муркой (неведомо,может быть, она сама и проболталась об этом по пьяной лавочке – да, пьянством,исконной болезнью обитателей русских рабочих окраин, она страдала чуть не сдетства), но только вскоре все звали пацаненка только Мурзиком. В том числе имать, почти не вспоминавшая об имени крестильном. Спустя несколько лет онавовсе спилась, а потом и умерла в нищете, и отныне Мурзик был предоставленсамому себе.

На жизнь он смотрел и впрямь как едва прозревший котенок насторожевого пса – с ужасом. Но постепенно додумался, что с испуганной душойдолго не проживешь, а если и проживешь – то и останешься таким же полуслепымкотенком, который от всего шарахается. Жизнь следовало взнуздать, какноровистую лошадку, и мчаться на ней очертя голову!

Как же он жил? Да как и прочая сормовская пацанва –озлобленное, отпетое отребье, без Бога в душе и царя в голове. Предоставленныесамим себе, они играли на пыльных пустырях в козны, сайку и чушки, а то и влапту. Мурзик учился драться и бить словцом – таким крутым, крепким, матерным,что и у взрослых мужиков уши вяли и напрочь отваливались, не то что у баб илидетишек.

Лет этак в десять оказалось, что Мурзик хорошо поет. У негообнаружился слабенький, но задушевный, проникновенный голосишко. И какое-товремя промышлял он тем, что бежал на станцию, дожидался «сормовскоговагончика», бродил по нему и пел, пел! Начинал со своих, сормовских припевок,которых наслушался от соседских парней-гулеванов:

Мы в Гордеевку ходили,

Нас поленом проводили.

Мы под горку-то бегом,

А нас поленом и стягом.

Меня били-колотили

В Мышьяковке, на Песках,

Проломили мне головушку

В пятнадцати местах!

Посмотрите, тятя с мамой,

Как меня оттяпали,

Восемь гаек, семь камней

В головушку заляпали!

Однако вскоре Мурзик выучился и романсам. Пел теперь«Последний нонешний денечек», «У церкви стояла карета», «Шумел камыш, деревьягнулись»… Коронным номером его было дискантное подвывание:

Ах, зачем эта ночь

Так была хороша!

Не болела бы грудь,

Не страдала душа.

Полюбил я ее,

Полюбил горячо,

А она на любовь

Смотрит так холодно.

Здесь Мурзик тональность менял и противным, хихикающимголосом припевал:

Тра-ля-ля, ля-ля-ля,

Еще раз тра-ля-ля,

А она на любовь

Смотрит так холодно.

Слушатели, уже разрюмившиеся было на первом куплете,настораживались, однако Мурзик снова заводил прочувствованно:

Не понравился ей

Моей жизни конец

И с немилым, назло мне,

Пошла под венец.

Не видала она,

Как я в церкви стоял,

Прислонившись к стене,

Безутешно рыдал.

Глаза у слушателей блестели слезой, а он – снова сиздевочкой:

Тра-ля-ля, ля-ля-ля,

Еще раз тра-ля-ля,

Прислонившись к стене,

Безутешно рыдал.

Начиналось общее слушательское ворчание, но Мурзик мигом егосмирял, подпустив слезу в свой надрывный голосок:

Звуки вальса неслись,

Веселился весь дом:

Я в каморку свою

Пробирался с трудом.

Взял я острый кинжал

И пронзил себе грудь,

Пусть невеста моя

Похоронит мой труп!

И, натурально прорыдав последние слова (у него самого ажслеза наворачивалась на глаза, а то и срывалась с ресницы и катилась по щеке!),Мурзик орал на весь вагон – до того противно, пискляво, дурашливо, чтослушатели вздрагивали:

Тра-ля-ля ля-ля-ля,

Еще раз тра-ля-ля,

Пусть невеста моя

Похоронит мой труп!

А затем заканчивал, хохоча, словно наперсточник, открывающийсекреты своего жульничества облапошенным им простакам:

Принесли его домой —

Оказался он живой!

И тут весь вагон принимался рыдать – но уже от смеха.Копейки и семишники [30] так и сыпались в засаленную кепкуМурзика!

Спившийся, обезголосевший дьякон Благолепов, первый ипоследний учитель пения Мурзика, прочил ему блестящую будущность и делилсяобрывками блаженных воспоминаний о том, как любит публика хорошие голоса вцеркви: