Прощаю - отпускаю - Анастасия Туманова Страница 72

Договорить Жанетка не успела: мимо пронёсся короткий ураган, и утробно рычащая Катька залепила счастливой любовнице кулаком в переносье. Поднялся вой, визг, крики. Катька с Жанеткой, сцепившись, покатились по полу. Когда через минуту в барак вбежали солдаты, цыганка уже сидела верхом на поверженной противнице и, зверски оскалившись, молотила её кулаками. Женщин растащили. Катька отделалась синяком и вырванным клоком волос. Жанетка же была вся в крови и лишилась двух зубов. Катьку уволокли в «секретку», и в женский острог цыганка вернулась лишь четыре дня спустя. Устиньи ещё не было: она задерживалась в лазарете.

Войдя, Катька первым делом нашла глазами Жанетку и сквозь зубы холодно предупредила:

– Ещё хоть раз, изумрудная моя, язык свой змеячий при Устьке распустишь – убью! Не шутя говорю, пусть люди слышат. Ножом до сердца достану враз. Мне не впервой.

– Да что тебе опосля этого будет-то, родная? – подбоченилась Жанетка, оскаливаясь чёрной дыркой на месте передних зубов.

Катька в ответ улыбнулась так, что каторжанкам сделалось нехорошо.

– Худо будет. Да только ты-то этого, ласковая моя, не увидишь! Вовсе ничего уже не увидишь, кроме крышки гробовой да червей могильных. – Она подошла вплотную к Жанетке всё с той же недоброй улыбкой на лице, и та невольно отшатнулась. – Я, девочка, сказала, а ты меня услышала. И люди вокруг слышали. Подолом тряси сколь хошь, за это не тебя бить надо… Но упаси тебя Христос хоть слово Устьке сказать! Порешу.

– Дура бешеная… – процедила Жанетка, но было видно, что она испугалась.

В мёртвой тишине Катька переоделась, бухнула кулаком в дверь, призывая своего конвоира, и отправилась на работу в лазарет.

– Дура ты, и боле ничего, – грустно сказала Устинья, увидев подругу. – Ну зачем, Катька? Только зря столько дён на цепи промучилась. И мне тут без тебя тяжко было. И Михайла Николаич сердился… Что толку? Разве ж у этой Жанетки совесть есть? Разве же у Ефима стыд когда был? Только и…

Она не договорила. Тяжело осела на лавку, замотала головой, давя рыдания. Катька живо подсела к ней, обняла, крепко прижала к себе:

– Вот так, всё легче будет… Ты плачь, миленькая, как не плакать по жизни такой… Что ж ты, всамделе, сама-то молчала, а? Я ведь не сразу вмешалась! Поначалу ждала, что ты эту лахудру городскую за косу схватишь. Ты ведь её сильнее вдесятеро! Сама же мне сказывала, что в деревне мужика пьяного шутя заломать могла! Эта курвища только наглостью берёт, а в доброй драке гроша ломаного не стоит! Чего ж ты молчала, как нипричёмошная?

– Много чести будет – косы ей рвать… – сквозь слёзы прошептала Устя. – Да и, видать, права она. Сама я дура. Говорил Ефим – уходи с лазарету, а я…

– Чего-о?! – загремела, вскочив на ноги, Катька. – Защищаешь его ещё?! О-о-о, да это не вы дуры, а я! Не того побила! С Ефима твоего начинать надо было, вот что!

– Воевал телятя с мишкой… – хмыкнула сквозь слёзы Устя. – И пошто Ефима ругаешь, когда у тебя свой такой же?

– Мой – цыган, ему можно! – преспокойно заявила Катька. – А вашим – нельзя! Вот как будешь-то теперь? Жена ведь ты ему!

– Была жена, да вся, видать, вышла. – Устинья с силой вытерла слёзы.

– Да поди хоть крик подыми! Неужто с рук спустишь?!

– Не хочу на людях срамиться, – отрезала Устя. – Да и не возьмёшь его криком никаким. Тем боле – бабьим. – Она снова тихо заплакала. – Катька, миленькая, да ведь он всю жизнь таким был… Делал что хотел… Тятька об него и вожжи и кнуты мочалил, всё в разум вгонял, а толку нет! Вгонять-то не во что! В голове пусто! Встряхнётся – и за старое… И с чего я взяла, что переменится? Всё тот же Ефим Прокопьич… Пусть его. Другим не будет.

Катька растерянно посмотрела на неё. Вздохнула, прошлась по комнате. Почесала голову под платком. Подумав, вновь села рядом с подругой и решительно обняла её за плечи.

– Ну, вот что… Убиваться тоже не след! Мужик есть мужик, все они одним миром мазаны. Погуляет – бросит. Что ему с той Жанетки, окромя титек? Ни ума, ни понимания. Да титьки и у тебя не хужей, просто ты их на заборе не развешиваешь!

– Сдурела, что говоришь-то… – невольно улыбнулась, представив себе такую картину, Устя.

– Знаю, что говорю! Погоди, схлынет с него дурь эта! Ещё придёт к тебе, в ноги повалится! – убеждённо пообещала Катька. – Ты мне верь, я знаю! Я всю жизнь бабам об их кобелях гадаю! И, главное – из головы выкинь, чтоб из больнички уходить! Что я тут без тебя делать буду, яхонтовая?! Сама подумай – сколько мы людей с тобой да с Михайлой Николаичем подняли! Кажин день – то обмороженные, то побитые, то порежут друг друга, недоумки, то на заводе что стрясётся… А Яшку моего кто бы на ноги поставил, кабы не ты?! Ворот-то крутить аль воду таскать любая дура здоровенная может, а людей-то подымать?!. На тебя весь завод молится! А она вон что вздумала – бросать всё да под мужнину дудку плясать!

– Положено ведь так…

– На селе у вас, может, и положено! А здесь Сибирь! Другая жизнь. Тут страшно, да иногда более по-человечьи, чем в деревнях-то ваших… Погоди – опамятуется твой Ефим, снова твой будет, куда денется! Где он ещё такую найдёт? Ты же лучше всех у нас! – Катька с улыбкой встряхнула подругу за плечи.

Но Устя отмахнулась, встала, вытерла остатки слёз и ушла в каморку. Там, оставшись одна, она тяжело привалилась к тёплому боку печи. С минуту стояла неподвижно, превозмогая подкатившую тошноту.

«Оно это… Как есть, оно! И мутит, и по утрам подняться невмочь… И голова кружится… Всё, как у других баб! И больше месяца уже… Господи, сказать бы ему! Знать должен, а там уж как сам решит… Господи, Богородица пречистая, помоги!»

Несколько дней спустя, поздним вечером, Устинья подошла к мужскому острогу. Караульный, попрыгивающий с ноги на ногу у входа, изумлённо воззрился на неё:

– Тебе куда на ночь глядя, девка?.. Ох ты… Устя Даниловна, никак? Твоего вызвать?

– Сделай милость, дядя Егоров, – шёпотом, не поднимая взгляда, сказала Устинья. – Вот, возьми, не побрезгуй…

Ей было нестерпимо совестно за то, что она должна, как последняя каторжная шалава, переминаться у мужского острога и совать пятаки караульному за то, чтобы повидаться с законным мужем! Но, пересиливая себя, Устя подошла ближе и протянула солдату нагретую в кулаке монету.

– И-и, убери от греха! – отмахнулся тот. – Что я – не помню, кто мне спину-то вылечил?

– Сейчас-то как? Не скрипит по новой? Не то зайди, вдругорядь натру!

– Слава богу – как у молодого, спасибо, дочка! Ты не стой тут на холоду, в сенцы запрыгни. А Ефимку я тебе сейчас выведу!

Однако спустя довольно долгое время Егоров вернулся один.

– Извиняй, Устька, – смущённо сказал он. – Не вышло ничего. Там твоего мужика всем острогом добудиться не могут. Почитай что полчаса старались! И трясли, и свистели над ним – никакого проку! У Антипа – и то ничего не вышло! На работе, что ль, умаялся всмерть?