Развод по-французски - Диана Джонсон Страница 71

Беда в том, что «всегда» тянет за собой другое, противоположное по значению понятие «до конца», «до смерти», которая настигнет его скорее, чем меня. «Всегда» напоминало о нашей разнице в возрасте, о его старости и моей молодости, о том, что мне пришлось бы ходить за ним и лечить его болячки, о которых ему не хотелось думать. Я пыталась сказать, что готова быть с ним при любых условиях, готова быть его помощником, секретарем, адъютантом. Но мои увещевания были неубедительны, потому что где-то в глубине таилась подспудная мысль, что Эдгар прав, считая, что рано или поздно мы расстанемся. Некоторое время назад по его совету я прочитала роман «Адольф». Там герой говорит: «Горе мужчине, который в первые дни любви не верит, что она продлится вечно! Горе тому, кто даже в объятиях возлюбленной… сознает, что настанет время, когда ему придется разлучиться с ней». Я вспоминала, что я думала в первые дни. Верно, у меня с самого начала было предчувствие конца. Какое же это проклятие — иметь трезвый взгляд на вещи и во всем сомневаться. Я завидовала Рокси, ее безрассудным порывам, ее художественному дару, способному преображать действительность.

Надо привыкать жить без Эдгара. После гармоничной целостности последних месяцев эта мысль придавила меня. Я почувствовала приступ тошноты. Я еле успела добежать до уборной рядом с квартирой африканцев. Там меня буквально вывернуло наизнанку. Горе мое было тем горше, что я узнала счастье. Но благодаря миссис Пейс я усвоила чисто американский урок: как бы ни было горько, улыбайся, улыбайся, улыбайся.

На следующее утро, во вторник, Рокси поднялась ко мне. Ей уже стало трудно ходить по лестнице, она прибавила около сорока фунтов. Когда она появилась в дверном проеме, мне показалось, что это не Рокси, а какая-то грузная женщина, то ли из Румынии, то ли из Сплита, бежавшая от минной войны. Незнакомый славянский вид придавали ей бесформенный коричневый плащ, округлившееся одутловатое лицо и распухшие глаза.

— Миссис Пейс очень просила тебя позвонить, — сказала она. — И еще, Из… Я не считаю, что это блажь. Я хотела тебе сказать еще до того, как они приехали… Ну, насчет дяди Эдгара. Они ведь не видели его, только и слышали: семьдесят, семьдесят.

— Очень может быть, — сказала я. — Но мне все равно.

— Я не подозревала, что тебе так нужен кто-то вроде отца. Ты, наверное, думаешь, что Честер уделял мне больше внимания, чем тебе. — (Да, я так думала, но теперь мне было все равно.)

— Меня привлекают его политические взгляды.

— Я даже завидую тебе. Нет, не из-за дяди Эдгара, но… как бы это сказать… завидую твоей страсти.

— Рокс, ты скоро тоже станешь тоненькой, — сказала я и подумала о той странной минутной сцене у ее квартиры.

— Я знаю, — вздохнула она. В словах ее не слышалось убежденности. Говорят, что во время последних недель беременности женщины не верят, что они будут такими же, как были.

Я спустилась к Рокси и позвонила миссис Пейс. Та сказала, что ее обокрали, и просила приехать как можно быстрее. Я понеслась к ней и увидела там картину, которая до странности напоминала тот день в Шартре, когда Персанов посетили «гости». Полицейский уже искал отпечатки пальцев, а Роберт Пейс в халате висел на телефоне, ведя переговоры со страховой компанией. Накануне они вернулись домой поздно и, естественно, не осматривая квартиру, легли спать. Но, проснувшись в семь утра, обнаружили, что на буфете нет некоторых вещей. Не было, разумеется, и супницы. Все-таки надо было их предупредить.

Миссис Пейс была одета как на выход: чулки, жакет, дорогая брошь на лацкане.

— Изабелла, дорогая, оглядите хорошенько все вокруг. Надо составить список пропавших вещей. Говорят, что люди после кражи так расстроены, что ничего не видят. Конечно, я и сама кое-что заметила. Унесли все, что стояло на буфете, — супницу, серебряный заварочный чайник, старинное блюдо. Ну что еще? Да, видеокамеру и столик из прихожей. Но зачем французскому взломщику мои старые бумаги — не пойму. Странно, очень странно… — Миссис Пейс умолкла, но потом добавила со свойственной ей иронической отстраненностью: — Взлом — это преступление по-французски. Домашняя кража подразумевает строгий отбор наиболее ценных вещей и, конечно, никакого насилия. Но кому потребовались мои дневники?

— Может быть, просто искали спрятанные драгоценности, — робко заметила я, чувствуя свою незавидную роль в этом происшествии.

Столик, супница, блюдо — вот почти все. Правда, потом мы обнаружили пропажу прелестного рисунка Клода, который висел в дамской комнате. Папки с бумагами миссис Пейс, помеченные 1940–1952 годами, были вытащены из ящика и валялись на столе. Кладя их обратно, я обратила внимание, что нет папки за 1950 год.

— А что было в пятидесятом? — спросила я миссис Пейс, поскольку мы с ней еще не дошли до этого года.

— Так, пустяки. Всякие партийные дела. Меня тогда назначили казначеем компартии. Боже, как мне жаль моего фаянса, слышишь, Роберт? Ужасно переживаю.

Смешно сказать, но я тоже переживала, как будто ограбили и нас. Я тоже возмущалась непрошеным вторжением «гостей». Оно было частью накатившегося на меня потока потерь, который образовался из неясных источников жизни.

Мне сразу припомнилось, что в бумаги миссис Пейс хотел заглянуть Клив Рандольф. Впрочем, какая связь между ограблением и Рандольфом?

Теряясь в догадках, я помчалась домой приготовиться к поездке в «Евро-Дисней». Когда я надевала на Женни пальто, раздался телефонный звонок. Это был торговец антиквариатом с Блошиного рынка. Да, супница у него. Возможно, не та самая, за которой я охотилась, но очень похожая. Может быть, я назначу день, когда приду ее посмотреть? Я сказала, что скоро позвоню и приеду.