Шах королеве. Пастушка королевского двора - Евгений Маурин Страница 70

Следующий день – это был канун затеянного Филиппом Орлеанским холостого пира – прошел для Беаты в массе хлопот. Прежде всего Луиза де Лавальер захандрила и нервничала, и Беате приходилось много возиться с ней. Затем целый час ушел на обсуждение с Жаком Мароном какого-то плана, о котором читатель может составить свое суждение по следующей заключительной фразе Беаты:

– Значит, решено, Жак! Ты сегодня же побываешь в Сен-Клу, передашь старухе Аржиль эту баночку и скажешь, что «госпожа» приказала выехать в Париж ровно в десять часов утра, но перед отъездом она должна старательно намазать мазью из этой баночки свою питомицу с ног до головы. Только, смотри, не выдай себя как-нибудь! Раз этой старухе доверили важное дело, значит, она зорка и проницательна. Возможно, что она на всякий случай обратится к тебе с какими-нибудь вопросами. На всякий случай запомни, что «госпожа», на которую ссылался этот дурачок Клери, – сама герцогиня Орлеанская! Конечно, ты не должен выдавать это так прямо, но, если понадобится, можешь намекнуть…

– Да уж положитесь на меня, барышня! – ответил верный Жак. – Ну так я сейчас же еду!

– С Богом! – благословила его Беата.

Не успел уйти Жак Марон, как доложили о прибытии Фирмина Потье.

Это был старый-престарый подьячий, которого словно моль повыела. Но, если всеуничтожающая моль – время – и коснулась его внешности, зато умственные способности Потье сохранились в блестящем состоянии. И когда Беата показала старому подьячему генеалогическое древо Перигоров и объяснила, что ей нужно, старик не стал расспрашивать, а прямо принялся за работу. Он разложил на отведенном ему столе захваченную им из дома баночку с чернилами, несколько гусиных перьев, ножик, деревянную табакерку, нацепил на нос монументальные очки и принялся старательно выводить что-то на большом листе пергамента, то и дело отрываясь от работы, чтобы нюхнуть табачка и благосклонным взором окинуть со стороны свое произведение.

Беата то и дело выбегала посмотреть, как идет дело. Оно шло очень медленно, но правильно. Когда Фирмин Потье кончил свою работу и удалился, получив щедрую мзду, уже начинали сгущаться сумерки; когда же тьма сгустилась совсем, от замковых ворот послышался трубный сигнал, извещавший о возвращении короля и его гостей с охоты.

В сущности говоря, Людовик вернулся несколько раньше, чем предполагалось. Но его неудержимо тянуло домой, и он заторопил с возвращением. С того момента как за охотничьим обедом Генриетта подала ему кубок с вином и кокетливо предложила чокнуться с ней за прошлое, с того момента как он одним глотком опорожнил содержимое этого кубка, в теле короля зашевелилась какая-то странная, не душевная, а скорее физическая тоска по Лавальер. Ему страстно захотелось скорее увидеть ее милое личико или по крайней мере хоть знать, что она – здесь, поблизости, а потому он назначил час отъезда раньше, чем это имелось в виду.

Однако, как ни торопился король, ему все же было неудобно отбиваться от всей компании, дамы же не были расположены скакать сломя голову. Поэтому в Фонтенебло они вернулись в такой час, когда нечего было рассчитывать застать Луизу бодрствующей.

Простившись с гостями, Людовик поспешил к себе, переоделся и вышел в парк. Была чудная светлая ночь. Полная луна освещала кусты и дорожки мистическим зеленоватым светом, душно и сладко пахли цветы с куртин, где– то в траве стрекотали цикады. Ах, никогда еще со времен своей ранней юности, когда сердце так широко открыто миру, когда оно тоскует по любви, никогда еще с той поры не переживал король Людовик такого томления страсти!

Рассеянно, тоскливо побродил он по дорожкам и затем свернул к тому крылу замка, где были расположены покои Лавальер. Фасад ее окон был темен, только в одном из них таилось слабое красноватое сияние. Это светил ночничок в спальне «пастушки».

Король отошел в тень густой купы деревьев и некоторое время безмолвно смотрел на озаренное красноватым сиянием окно. Воображение уносило его за преграду плотной занавески и рисовало ему прелестную белокурую головку Луизы на подушке. Сладко, безмятежно спит милая, милая девушка! Ее рот, вероятно, немного открыт, грудь дышит спокойно и ровно, по милому, чистому, невинному личику бегают красноватые зайчики от дрожания ночной лампады…

– Ах-ах-ах! – протяжно и грустно вздохнул Людовик.

– Ах-ах-ах! – в тон ему насмешливым эхом отозвался чей-то вздох из ближних кустов.

Людовик вздрогнул, словно ужаленный, и кинулся к кустам, где белело чье-то платье. Через секунду он уже схватил чью-то нежную руку и вытащил какое-то женское существо на полянку под лучи луны. Тут он заглянул насмешнице в лицо и с удивлением воскликнул:

– Как… Это – вы?

– Я самая, к услугам вашего величества! – ответил звонкий голосок Беатрисы Перигор.

– А что вы собственно здесь делаете, позвольте вас спросить?

– Немного мечтаю… немного вздыхаю… и очень много поджидаю ваше величество!

– А на каком основании вы поджидали именно меня и именно здесь?

– О, я была уверена, что ваше величество пожалует сюда!

– А почему это, позвольте узнать?

– Но – помилуйте! – Луна, запах цветов, теплый ветерок… Я знаю наклонность вашего величества к пастушеской идиллии и была уверена, что эта обстановка, словно созданная для пасторали, непременно должна привлечь вас под окна Луизы де Лавальер!

– А знаете что? – полусмеясь, полусердясь сказал Людовик, схватив Беату за ухо. – Вам следовало бы хорошенько надрать ваши розовенькие ушки, чтобы вы не смели так дерзко высмеивать своего короля!

– Но помилуйте, ваше величество! Чем же? Я говорю от чистого сердца и со всей почтительностью.

– А мой вздох вы передразнили тоже «от чистого сердца и со всей почтительностью»?

– Ах, как вы несправедливы ко мне, государь! Самые лучшие движения моей души вы истолковываете в дурную сторону. Мой вздох, Боже мой, мой вздох! Да ведь я вздохнула только от искреннего сожаления, что вашему величеству приходится лишь вздыхать под окном Луизы де Лавальер!

– Вы – самый злой, самый ядовитый зверек, какого мне приходилось видеть! – буркнул король и пребольно ущипнул Беату за ухо.

– Да нет же, государь, вы неправильно истолковываете мои слова, – с лицемерной наивностью возразила Беата. – Как же было мне не вздохнуть? Стою я, гляжу и думаю: вот могущественный король, который всевластен; вот красивый, пылкий юноша, который любит и любим. И ему суждено только… вздыхать! А ведь такая ничтожная преграда отделяет его от полного счастья! Если бы он оставил вздохи и просто… ну, кинулся сам в это манящее розовым светом окно, то… его встретили бы маленький испуг, легкое недовольство, немного слез, не особенно упорное сопротивление. А если бы мой король чуть-чуть усилил свою настойчивость, то все это сменилось бы жаркими объятиями, пламенными лобзаньями и полным, несмятенным счастьем! Сколько светлой радости и как мало труда! А ведь, быть может, в этот момент Луиза де Лавальер в жаркой грезе разметалась на своей одинокой постели; быть может, в этот миг ее розовые уста призывают кого-то и в страстной истоме шепчут имя «Луи». Быть может, она тоже томится, тоже страдает, тоже вздыхает. Увы! Ей тоже суждено только вздыхать! Ведь тот, кто мог бы сменить в ее груди вздохи тоски на вздохи счастливой страсти, сам вздыхает там, где надо действовать. Ах, ваше величество, ваше величество! Только тонкое окно отделяет вас от счастья двух людей, из которых один – вы!