Питерская принцесса - Елена Колина Страница 69

Лишь Наташа с ее партизанской маскировкой могла больше полугода скрывать, что он живет у нее. Любая другая обязательно нашептала бы по секрету подружкам и уж тем более матери. Им, конечно, помогло, что Аллочка, с наслаждением обживающая большую профессорскую квартиру, и сама не стремилась заглядывать в бывшую свою жизнь – горестную, бедную, вдовью. В гостях у дочери не бывала, Наташа ее раз в неделю навещала, и все, довольно. Но все равно, Наташа не подвела, он ей обязан!

Открыться пришлось к весне. Наташа не менялась, не отекала. Тонкие руки, тонкие ноги, хрупкая спинка – длинный стебелек с чуть выпуклой капелькой живота. Капелька на узком Наташином теле росла и вот-вот была бы замечена даже поглощенной собой Аллочкой. Поэтому однажды Боба с Наташей разошлись признаваться по разным домам – Боба к родителям, а Наташа в квартиру Раевских, к матери. Один нашелся, а другая ждет ребенка. А в общем, это мы, ваши дети.

«Я Наташе благодарен» – эти слова Боба повторял про себя, замылив их до полного неосознавания. А вслух чаще всего говорил: «Я достаточно бываю дома». «Дома», то есть у Наташи.

Соне – пухлые пальчики, толстые щечки и все прочее – было уже почти два года. Наташа не упрекала, только смотрела. А когда человек смотрит, сразу же хочется уйти туда, где не смотрят. Так что у Бобы теперь во всех «книжных» местах, где происходило специальное «книжное» общение, завелись не просто знакомые. Пусть и не друзья, не близкие приятели, но все же есть с кем пообщаться. Книжная спекуляция к той поре завяла, время от времени он что-то зарабатывал на ценных букинистических изданиях, но немного и нечасто. Суеты, как правило, бывало больше, чем денег.

Букинистический магазин на улице Дзержинского, расположенный вроде бы в том самом доме, где Вера Павловна видела свои сны, по выходным был открыт. По воскресеньям там собирались не просто свои, а совсем свои, и Боба не пропускал ни одного воскресенья. В маленькое подсобное помещеньице можно было попасть через зал, а можно и через черный ход. Черный ход со двора – для совсем своих. Там, в каморке со сладким пыльным книжным запахом, образовался то ли клуб для желающих потрепаться за жизнь, то ли маленькое такое казино по-советски, – в комнатке на первом этаже за железной дверью играли в карты. Разные люди бывали. Некоторые из игроков в последующие годы улыбались Бобе с экрана телевизора. Он с ними не садился никогда. Откуда-то было в нем стойкое опасение – нельзя. Да они и держались особняком. Такие, как Боба, молодые книжники, назывались у них «дети», и с «детьми» старались не играть. А вот кто из них сегодня выиграет, он почти безошибочно мог предсказать, откуда-то ЗНАЛ. А со своими, книжными, Боба иногда играл, но очень осмотрительно. И как-то само собой получалось, что его, Бобина, игра в итоге шла не на деньги, а на интерес. В этот воскресный день играть с «детьми» – Бобой и его приятелем – уселся знающий весь город книжник с двадцатилетним стажем Пал Андреич, по прозвищу Шпион.

– Шесть пик, – выглянул из-за карт Пал Андреич. – Ребятки, у меня одно интересное предложение.

– Я пас, – ответил Боба.

Ответил на «шесть пик», а не на «предложение», которые в количестве от трех и более не переводились у Пал Андреича никогда.

– Пас, – повторил Бобин приятель.

– Играю семь треф. – Пал Андреич на секунду задумался. – Так вот. Есть тут один человечек из приближенных, я с ним давно дела имею... Через него можно получить в аренду ДК «Юность». Аренда копеечная. Кстати, чей ход?

– Пал Андреич, кто спрашивает, тот и ходит, – отозвался Боба. – Я пас.

– А на фига он нужен, этот ДК, – усмехнулся Бобин приятель. – Я вистую... играем стоя...

Боба молча пошевелил губами. ДК «Юность» был по-советски нелепым, с колоннами и огромным холлом, уставленным фикусами в кадках.

– Ходите, Пал Андреич, – велел Боба и вдруг добавил: – Я бы взял...

– Ты не катишь... – отозвался Шпион. – Человечек мой не терпит никаких там Кацманов-Гольдманов... Фамилию Любинский в момент просечет. К тому же там надо будет сказать большое человеческое спасибо, а у тебя на это нет.

Судя по лицу Пал Андреича, кто-то из его очень близких родственников и сам носил фамилию неугодного типа, поэтому Боба не обиделся, а спросил только:

– Как скоро надо решить вопрос?

Он никогда не откровенничал об этом. А сейчас наконец-то расскажет самой Маше. Как ему тогда было страшно! Той ночью, закрывая глаза, он думал: вот я, Боба Любинский, а вот совсем чужие слова – аренда, документы, подписи... Все это просто дикость – именно так он тогда и думал – дикость! Ведь это совсем иное качество, нежели поторговывать книжками, когда ты не перестаешь быть Бобой Любинским, живешь сам с собой и сам от себя зависишь. Аренда, документы, подписи – все равно как вылезти в большой мир из теплого гнездышка... и ведь не все же созданы, чтобы стать большими сильными мужчинами... Сейчас он расскажет Маше, как в этих ночных метаниях он попеременно то был взрослым, отцом Сони, то сидел у окна маленьким толстым мальчиком с больным горлом, обмотанным пушистым шарфом, смотрел на бегающих во дворе мальчишек... возможно, они плохие, эти мальчишки... Он ведь уже избавился, сам избавил себя от того толстого мальчика. Почему же ему было так страшно, что хотелось залезть в постель, спрятаться под одеяло и сидеть там тихонечко... А ведь там, в этом ДК, наверное, придется делать какой-то ремонт? Ужас, РЕМОНТ...

На следующий день Боба отвечал на вопросы регистраторши районного ЗАГСа, тощенькой пергидрольной блондинки.

Вылитый голодный заяц на пеньке. Иногда Боба думал: «Маша сказала бы так», а иногда просто разговаривал с собой-«Машей». Как веселились бы они с Машей несколько лет назад, услышав, что свадьба бывает такая, и его, Бобина, свадьба будет такая...

Боба посмотрел на часы, и у регистраторши сделалось совсем уж обиженное лицо. Странный новобрачный, заплатил за срочность большие, просто сумасшедшие деньги, и совсем не радуется своей свадьбе! На фига ему была нужна эта свадьба? Стоит как в очереди в кассу за чем-то не очень нужным, нетерпеливо на часы поглядывает.

– Невесте даем фамилию жениха? – скучливо спросила регистраторша, заранее отметив в своих записях – да.

– Наоборот. Мне – фамилию Васильев.

Володе Любинскому хотелось орать так, чтобы тряслись стены, тряслись Зина и Гарик. Хотелось выкрикивать что-нибудь библейское, например: «Я тебя проклинаю! Вон из моего дома! Ты слышишь, Зинка, у нас только один сын!» И чтобы Зина дрожала от страха и кивала: «Да-да, поняла, только один...» – а старший сын чтобы рыдал, а заодно уж и младший. И чтобы когда-нибудь потом, лучше побыстрее, выгнанный из отчего дома Боба вернулся и припал к его ногам. В рубище чтобы вернулся.

Любинский молчал. Молчал так тяжело, что Зине казалось, муж сейчас обожжет ее своим злобным жаром. Кто его знает, этого нового Бобу. Скажешь ему: «Ты мне больше не сын», а вдруг Бобе совсем не так важно быть его сыном, как прежде?..