Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Елена Раскина Страница 67

Однако Марта не боялась его страшного, темного лика. Наверное, потому, что слишком хорошо знала — у этого человека есть лик светлый. Надо только пробудить светлого человека от духовного забытья, вернуть его к жизни и отбросить темного подальше, да так, чтобы пореже возвращался! Марта становилась за спиной у царя или подходила к нему вплотную, брала его тяжелую, горячую голову с жесткими черными волосами и легкими, ласковыми движениями касалась висков Петра. И это, слава Господу и Пречистой Божьей Матери, помогало: темный человек исчезал, а светлый возвращался.

Но, главное, Марте было очень интересно с Петром — точнее, с его светлым человеком. Второго, темного, петровского двойника Марта не боялась, но всерьез опасалась. Опасалась того, что в самый неожиданный момент этот черный человек вырвется наружу и разрушит тонкие симпатические связи, которые возникли между Мартой и Петром Алексеевичем. Черного человека нельзя было любить, он не внушал Марте ни уважения, ни приязни, а только отвращение и изумление, как темная пропасть, в которую не стоит заглядывать. Но светлый человек, живший в Петре, был не просто умен, а гениален, не просто проницателен, а на редкость прозорлив, не просто смел, а удивительно крепок духом. Марта любила пускаться с Петром в долгие, откровенные беседы, слушать его рассказы решительно обо всем — мореплавании, строительстве крепостей и кораблей, путешествиях по Европе, «морских картинах» — полотнах европейских художников на морские темы. Петр вызывал у Марты не меньший, а, может быть, и больший интерес, чем пастор Глюк в далекие, светло и нежно любимые мариенбургские дни. Она видела в Петре человека, в чем-то более взрослого и проницательного, чем она сама.

Йохана Крузе она любила, как любят ровесника, а к Петру начинала относиться, словно ко второму отцу. Ее властно притягивала сила его духа, неукротимого и полного страстей, нравился его порой добродушный, а порой — едкий юмор, нравилась даже его манера брать ее за подбородок и пристально заглядывать в глаза. Меншиков, при всей своей гибкости и недавно обнаруженной ею серьезности, был на удивление легковесен, словно красивый клинок из дамасской стали. Царь же — тяжел и суров, как камень-утес, недаром его назвали Петром, ведь на арамейском древнем наречии это слово означало именно камень! Однако камень его духа словно хранил в себе солнечные лучи. И лучи эти порой вырывались наружу в его по-мальчишески задорных шутках и в ласковых словах, обращенных к ней. Тогда она начинала видеть в Петре не только старшего по возрасту и духу, более проницательного и волевого собеседника, но и мужчину, у которого порой хотелось попросить и помощи, и защиты.

Любила ли она Петра так, как Йохана? Нет, совсем по-другому, но все же начинала любить. Порой Марта проклинала себя за эту все более и более усиливавшуюся симпатию. Но ей совершенно не к кому было больше приклониться, не у кого искать спасения! Пастор Глюк не раз заезжал к ней в уединенный московский дом, однако он и сам выглядел подавленным и несчастным. Что-то непоправимо сломалось в пасторе после падения Мариенбурга и шереметевского рейда по Ливонии. Он теперь все больше молчал во время своих визитов к воспитаннице, не упрекал ее ни за ночь, проведенную с Меншиковым, ни за явные симпатии к царю, но смотрел на Марту отрешенно и грустно. Пастор считал, что его воспитанницу, увы, постигла та самая судьба библейской Эсфири, от которой он так старался ее уберечь! Скоро, совсем скоро она станет женой нового царя Артаксеркса, Петра. Ему же самому, бывшему мариенбургскому пастору, а ныне — управителю московской гимназии для боярских и дворянских детей, уготована сомнительной почетности участь библейского Мардохея, приемного отца бедняжки Эсфири, ставшего советником азиатского царя…

У симпатии Марты к Петру была и еще одна, менее возвышенная подоплека, которой она в глубине души стыдилась. После всех злоключений и несчастий, постигших ее в России, мариенбургская пленница накрепко усвоила одно: в Московии все — рабы и холопы, от крестьянина до боярина, и свободен только один человек — царь. Стало быть, только вместе с царем можно стать свободной! Не вещью, которую передают из рук в руки, не холопкой, не ничтожной жертвой амурных интриг Меншикова, а свободной! Царь Петр — единственная ее защита от рабства, и только с ним она сможет почувствовать себя не рабыней, а госпожой! И поскольку уехать из России не представлялось возможности, а гостеприимный дом фельдмаршала Шереметева стал для нее более недоступен, как и московское обиталище семейства Глюков, оставалось просить помощи у единственного человека, который мог ей эту помощь оказать, — царя Петра.

«Ах, Йохан, Йохан, неужели ты никогда не придешь за мной?!» С Мартой за последние месяцы произошло самое страшное — она перестала верить в возвращение Йохана. Нет, она по-прежнему считала, что Йохан жив, но начала понимать, что разыскать ее в России теперь, когда она потеряла драгоценную защиту шереметевского дома, стало почти невозможным. Она могла бы, конечно, попросить Петра вернуть ее в дом старого фельдмаршала. Возможно, Петр, если бы находился в эти минуты в милостивом и веселом настроении, и уважил бы ее просьбу. Но разве Борис Петрович, так презиравший «шельму Меншикова», стал бы относиться с уважением к женщине, ставшей, пусть и ненадолго, любовницей Алексашки?! Возможно, фельдмаршал пожалел бы Марту, но его жалость носила бы теперь оттенок презрения, а этого дочь Самойла Скавронского не смогла бы снести!

Вернуться в дом пастора Глюка после всего, что случилось, она тоже не считала себя вправе. Значит, теперь ей оставалась одна опора и защита — царь Петр. Один Петр не презирал, а уважал ее. Один Петр понял, что связь Марты с Меншиковым — дело случайное и прошлое, — и не осуждал ее за эту связь. В чем-то этот порой жестокий и бесноватый, а порой — великодушный человек был проницательнее и терпимее пастора Глюка и фельдмаршала Шереметева. Да и если бы сам Йохан появился сейчас на ее пороге — разве он не стал бы презирать жену за связь с Меншиковым и странную дружбу с вражеским монархом, разве смог бы по-прежнему любить ее такую?!

В последнее время Марта стала презирать сама себя — поэтому и приписывала это презрение окружающим. Петр один не презирал ее — в этом Марта была уверена! Он сам был не праведником, а грешником, как и она теперь, но грешником не до конца заблудшим и в чем-то — снисходительнее праведных. Петр Алексеевич не пытался судить свою Катю — ибо кто без греха, особенно в делах любовных?!

Позволить Марте уехать в Ливонию Петр не мог и не хотел — Россия по-прежнему воевала с Швецией, а Ливония на многие годы стала театром военных действий. К тому же, догадывалась Марта, Петр мог предоставить ей относительную свободу и даже (на первый, поверхностный взгляд) не посягал на нее лично, но никогда бы не позволил своей целительнице покинуть Россию. Она была обречена на Россию — нелюбимую, чужую, жестокую, но непоправимо судьбоносную.

Россия стала ее судьбой, и Марта сопротивлялась этой судьбе, как могла, и в глубине души понимала, что сопротивление бесполезно. Богу было угодно оставить ее в этой стране и поставить рядом с ее полубезумным и могучим — и телом, и духом — царем, для того чтобы она смягчала его гнев и усмиряла черную тень, жившую в его душе.

Петр Алексеич упрямо называл Марту Катей, Катеринушкой. «Почему Катей?» — настойчиво спрашивала она. «Нешто ты не знаешь про святую Екатерину Александрийскую? — удивился Петр. — Или тебе пастор Глюк про нее не рассказывал?».