На перепутье - Александра Йорк Страница 65

Вэн не отвел взгляда. Такая крошечная женщина, но какой характер!

— Вы забыли печенье с предсказанием будущего, содержащее мини-романы, — с улыбкой напомнил он. — Новости есть новости.

— А почему вы считаете, что наши работы не новости?

— Публика приходит, чтобы увидеть что-то шокирующее, сенсационное. Порог сенсационности ныне очень высок.

— Epater le Bourgeois [9]? Это несколько несовременно, вы не находите? Я бы сказала, что публика сегодня шокоустойчива. — Дорина подвинула свой мольберт поближе к окну и начала перебирать свои краски и кисти. До чего было приятно высказывать мысли, которые мучили ее так долго! Она попросила его уйти, но он предпочел остаться, поэтому она продолжила: — Мне этот лозунг всегда нравился. Большинство художников, которые мечтают «шокировать», сами принадлежат к среднему классу. Говорят, что модернизм выражает иронию. Так вот, самое смешное во всем этом то, что тот самый класс, из которого они стремятся вырваться, признал работы этих так называемых художников-авангардистов. Средние классы обожают модерн. В этом, я согласна, и есть «ирония».

— В ваших словах звучит горечь, мисс Свинг.

— Верно. Но только потому, что вы не даете нам равных условий.

— Что вы имеете в виду под равными условиями? — искренне удивился Вэн.

— Будь вы справедливы, тогда бы вы и ваши дружки писали также и о тех художниках, кто не уходит от рациональности и не пытается исказить реальность, которые бросают новый свет на современный мир, гуманный свет разума и красоты. Вам пора повзрослеть, мальчики.

Ники прикусил край бокала. Дорина слишком возбудилась. Она всегда учила его избегать споров об искусстве, если нет шансов чего-то достичь. Студия должна быть мирным оазисом, говорила она. Теперь же сама Дорина вносила смуту в свой оазис. Ники поморщился, вспомнив, что это он привел сюда критика без разрешения.

Вэн не желал обижаться. Уже столько времени никто не отваживался с ним спорить. Он смотрел, как Дорина рисует, продолжая говорить, и был совершенно заворожен — ее манерой рисовать и ею самой. Какой мощный источник энергии! Какая убежденность! В ее-то возрасте! Ей ведь не меньше сорока пяти.

— Посмотрите повнимательнее на наши работы, мистер Вэн Варен, а уж потом решайте, годимся мы для новостей или нет. — Слова лились из Дорины давно сдерживаемым потоком. Они были полны одиночества и боли. — Мы пытаемся продолжить работу художников Греции и Возрождения, стараемся показать вам современное воплощение общих идеалов в свете достижений науки и прогресса в нашу собственную эпоху. Мы не уродуем и не повторяем прошлое. Мы пытаемся его обогатить, создавая современные положительные образы, которые указывают путь в лучшее будущее. Мы за красоту, за человечность, за индивидуализм, за разум, за мир, за, за и за. Вы же, и критики и художники, никогда не были за что-то, кроме вашего «элитного» положения.

Молчание. Никаких возражений. Поэтому Дорина продолжила. Сейчас уже ничто не могло ее остановить.

— Теперь вы решили защищать и популяризировать так называемое постмодернистское искусство, которое есть ничто иное, как набор дешевых трюков, открытая погоня за выгодой и особенно наглая социальная и политическая пропаганда, воля к власти. Ладно, занимайтесь этим, если вам так хочется, но зачем препятствовать тем, кто думает иначе? Почему не показать вашим читателям не только темную, но и светлую сторону? Не только уродство, но и красоту, не только диссонанс, но и Гармонию…

Дорина бросила рисовать и медленно подошла к окну. Прижала лоб к стеклу, чувствуя, как по щекам ручьями бегут слезы. Какая же она дура. Какая законченная идиотка! Она не могла остановить слез, равно как и не могла замолчать. «Никогда не пускай людей, настроенных враждебно, в свою студию», — учила она Ники. Теперь она нарушила собственное правило. Она не только впустила Леона в свою студию — она впустила его и в свою жизнь. Она позволила себе надеяться за него… и на его искусство.

Дорина повернулась к Леону.

— Ладно. Теперь мы квиты. — Она медленно подошла к двери и распахнула ее.

— Уходите, все уходите. Пожалуйста.

Вэн беспомощно стоял у дверей. Что здесь произошло?

Ники подбежал к Дорине.

— Ты тоже, Ники. Уходи. Пожалуйста.

Первым из студии вышел Леон.

Пройдя через Центральный парк в районе Семьдесят второй стрит, Леон опустился на «свою» скамью, которая, как обычно, была занята. С каждого конца сидели по старушке с кошелками. Одна прижала к груди мешок со своими пожитками, другая раскачивала магазинную тележку с различной домашней утварью, как коляску с ребенком. На обеих женщинах были теплые ботинки и по несколько пальто. Кусок железа был чертовски неудобен для сидения, но Леона это вполне устраивало, поскольку еще больше ухудшало его скверное настроение. Он сделал эту «скамейку» пять лет назад шутки ради, как же иначе? Разумеется, официально никто ее так не называл. Слишком уж много за нее было заплачено, а такого рода инвестиции и позволяли искусству развиваться последние три четверти века. Все это знали. Поэтому он обозвал эту скульптуру «Солидарность», дабы изделие вызывало уважение у полных профанов. Но люди помнили старого бродягу, который всегда сидел на настоящей скамье, стоящей здесь много лет. Поэтому Леон заранее знал, что его скульптуру будут продолжать использовать в качестве скамейки. В этом заключалась суть. Так он посмеялся над городом, купившем то, что оказалось на самом деле еще одной скамейкой, только за четыреста тысяч долларов.

Леон тогда смеялся всю дорогу до банка. Но сегодня это уже не казалось ему смешным. И дело было не только в неприятной сцене в студии Дорины. Отсутствие Тары лишало его чувства юмора. Ее не было уже четыре дня. И все эти дни он не работал. Каждый вечер он открывал свою мастерскую, бродил вокруг все еще плоских листов меди, пил пиво и уходил. Он уже понимал, что замысловатая сфера, которую он задумал, слишком уж тесно соприкасалась с декоративным искусством. В ней не было агрессии. Она была слишком красива. И он был слишком счастлив, когда ее придумывал.

Леон мрачно задумался перед скульптурой, установленной перед несколькими жилыми домами на Пятой авеню, в одном квартале от того места, где он сидел: металлические болванки, арки, вертикали — прочные конструкции абстрактной формы или, скорее, просто черточки в пространстве. Он подумал о других скульптурах, которые, он знал, размещались перед входом в административные здания там и сям по всему городу и представляли собой переломанные и ржавые детали автомашин, сваренные вместе (на лужайке перед больницей), красную стальную спираль, расположившуюся почти на пятидесятифутовой бетонной платформой около входа в банк. Но что еще может населять современные общественные места в Америке? Какое монументальное искусство хотела бы Тара здесь увидеть? Как вообще должна выглядеть героическая скульптура сегодня? Статуи генералов верхом на лошадях вряд ли понравятся людям, которые вышли прогуляться под луной. Какое искусство сможет сегодня достучаться до сердец? Интересный вопрос.