Зима в раю - Елена Арсеньева Страница 61

– А по-моему, непорядочно быть зачисленным в университет, неимея ни знаний, ни желания учиться, – отрезал дядя Шура. – Ваши рабфаковцыплевать хотели на образование – им нужны только дипломы и звания, они будутбрать глоткой и партбилетом, из них никогда не выйдет порядочных педагогов испециалистов, они ринутся на руководящие посты, будут вас погонять, а вы,истинные интеллигенты, станете вкалывать в школах и воспитывать детей.

Оля от такого выпада просто онемела. Кто так говорит?Советский журналист? Ведущий репортер «Энской правды»? Так вот какого мнениядядя о советском рабочем образовании!

– А между прочим, Шурик, это не так и плохо, – сказала вдругмама. – Пусть лучше так, чем наоборот. По крайней мере, у нас будет надежда,что новое поколение будут обучать образованные люди, а не… с позволениясказать, кухаркины дети, которые без ошибок-то и писать не умеют.

– Не умеют – оно бы полбеды, – фыркнул дед. – Главное – нехотят!

Услышав полные нескрываемого презрения реплики, Оля так иахнула. В ту минуту она поняла, что живет среди затаившихся врагов народа. Нет,ну не столь категорично, конечно… скажем, среди «шатающихся», средипотенциальных врагов. И все же – самые близкие, самые родные люди ей абсолютнычужды классово. Лишенцы какие-то, честное слово!

У нее в семье – совсем как в рассказах писателя Шолохова оГражданской войне! Там брат видел врага в брате. А здесь дочь видит врага вматери, в дяде и дедушке.

Какой кошмар… Ну и что же ей теперь делать?!

Спроси она кого-то из своих друзей (например, того же КолькуМонахина, который теперь тоже учился в университете и даже стал комсоргомкурса), что делать, ее за руку отвели бы в НКВД – написать заявление на родственников.Нет, сначала заставили бы отмежеваться от них, а потом подать заявление назатаившихся врагов. Может быть, даже заговорили бы о перемене фамилии, а то иимени. И назвалась бы она, к примеру, Виленой или Гэсей (от слова ГЭС, а заоднопохоже на имя известной народоволки Геси Гельман, сподвижницы Софьи Перовской),а фамилию взяла бы Краснооктябрьская, или Передовая, или Марксова…

Но в том-то и штука, что ни имя менять, ни фамилию (пустьМонахин сначала сменит свою мелкобуржуазную фамилию, пусть станет Бойцовым,Красноволжскофлотилиным или Баррикадновым!), ни отрекаться от своей семьи Оляне хотела. Он их любила – всех: и маму, и дедушку, и Шурика, и тетю Любу, –любила такими, какие они есть. Но после того разговора Оля жила как будто навулкане. Она постоянно ожидала беды. Каждый день. Она знала, что случитсячто-нибудь дурное! Но ведь не скажешь об этом никому. Не поймут, не поверят. Нупросто вещая Кассандра, а не Оля Аксакова!

Внешне она, конечно, оставалась такой, как была. Шли дни,месяцы и годы. Оля заканчивала уже университет. Она бегала на лекции и вбиблиотеку; перешивала старые мамины платья, чтобы не стыдно было из дому выйтина какой-нибудь праздничный вечер; она с подружками ночи напролет стояла вочереди за кожаными туфельками, которые вдруг начали «выбрасывать» по обувнымталонам; она подстригла косы и страшно тем гордилась. Ну и, конечно,участвовала во всех субботниках и других мероприятиях, которые затевал комитеткомсомола. Правда, она пока еще не вступила в комсомол – была на испытательномсроке, но Колька Монахин, который из комсоргов курса дорос до комитетакомсомола факультета, порою снисходительно бурчал:

– Ну что ж, с тебя, Аксакова, очень может быть, получитсятолк! Очень может быть, что ты окажешься перспективным товарищем!

И значительно косил на Олю своим зеленым жадным глазом.

Она опускала голову и отворачивалась.

Колька, бедняга, думал, что Аксакова до сих пор в неговлюблена. Но ей, честное слово, было не до любви!

Она жила под страхом, как под дамокловым мечом.

Особенно жутко становилось, когда в дом приходил товарищВерин.

Еще с детства запала ей в память реплика, брошенная как-тораз дядей Шурой: «Мурзик – он иглу в яйце видит, при нем надо быть осторожней».Мурзик – это была кличка товарища Верина. Странная, конечно, кличка, но ужтакую дали ему товарищи по партии, им было виднее, как его назвать.

Оле казалось, что Верин с некоторых пор смотрит на неекак-то особенно. Словно бы знает о ее тайных мыслях, знает, что она трясется засудьбу родных. Может быть, Верин даже прослышал каким-то невероятным чудом обопасных, можно сказать, контрреволюционных разговорах, которые вели в ее семье?

«Знает, знает, он что-то знает! – так и билось в голове. –Знает, то-то и смотрит на меня так, словно насквозь видит!»

Оля замечала, что маму взгляды Верина тоже пугали. У мамы неyходила тревога из глаз, и вид у нее был такой, словно она хочет Оле о чем-тосказать, но никак не решается.

Оля тоже хотела предупредить маму о том, что скоро в их домеразразится беда, надо быть готовой ко всему, – но все не могла решитьсязаговорить.

И вот они обе домолчались до того дня, когда арестовалиАлександра Константиновича!

Странно, конечно, но Оля почувствовала некоторое облегчение.Разумеется, любимого дядю Шурика было жалко до ужаса, а все-таки… словнопрорвался давний, болезненный нарыв. Словно хлынул гной и отошло ужасноевоспаление, которое не давало ни жить, ни дышать.

Товарищ Верин после ареста Русанова-младшего неделю неприходил, но потом появился снова. Ходил он к тете Любе, которая переехалатеперь на «хозяйскую» половину и жила в боковушке, и Оля как-то умудряласьнепременно столкнуться с ним в коридоре. А может, это он с ней сталкивался?Верин останавливался перед ней, со странным выражением смотрел с высоты своегороста и молчал. Оля спешила дальше на подгибающихся ногах, но знала, что Веринтаращится ей вслед.