Тебе, с любовью... - Бриджит Кеммерер Страница 6

Я БЫ НАЗВАЛ ТЕБЯ слегка депрессивной, но ведь я пишу девушке, которая оставляет письма на кладбище, так что в этом нет ничего удивительного. Тебе было интересно, испытываем ли мы одинаковую боль. Я не знаю, как на это ответить. Ты потеряла свою маму. Моя мама жива.

Тебе не кажется странным то, что люди называют смерть потерей? Как будто человек просто куда-то подевался и ты никак не можешь его найти. Или, говоря о смерти, они вкладывают в это слово другой смысл? Мол, человек ушел, а ты не знаешь куда и возможно ли его еще когда-нибудь встретить.

Мой лучший друг верит в Бога, рай и вечную жизнь, а я вот даже не знаю, что и думать об этом. Мы умираем, наши тела поглощает земля. Обычный круговорот веществ в природе, разве нет? А наша душа (или что там) вроде как должна жить вечно. Но тогда где она была раньше? Моего друга хватит удар, узнай он, что я говорю с тобой об этом, потому что с ним подобные вещи я не обсуждаю.

Выкладывая сейчас тебе все начистоту, я уже готов смять этот лист бумаги и начать все сначала. Но нет. Как ты сама заметила, когда пишешь незнакомому человеку, чувствуешь себя в некоторой безопасности. Я мог бы броситься к компу, погуглить имя твоей мамы и, наверное, найти какую-нибудь информацию о тебе, но пока меня устраивает все как есть.

Четыре года назад у меня умерла сестра. Ей было десять. Услышав, в каком юном возрасте она умерла, все приходят к выводу, что последние дни с ней мы провели в окружении онкологов и медсестер. Это не так. Мы даже не знали, что это были ее последние дни. Она прямо-таки излучала здоровье.

Ее убил не рак. А мой отец. Я мог это предотвратить, но ничего не сделал. Поэтому, когда ты пишешь, что чувствуешь себя фотографом, который может лишь наблюдать за происходящим со стороны, я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.

Я уже часа два сижу на солнце. Воскресным днем на кладбище царит суета, и я полдня наблюдаю за тем, как приходят и уходят горюющие. Я прочитала письмо семнадцать раз. И читаю снова. Он потерял сестру. Мне вспоминается первое письмо с ответом, где он написал: «Я тоже».

Он надеялся найти обо мне информацию в Интернете. То есть о моей маме. Не мне его судить, учитывая то, что я практически караулила его у могилы мамы. Однако никакие поисковые системы не помогут ему узнать обо мне. Мама еще до замужества стала известной фотожурналисткой, поэтому, конечно же, менять фамилию не стала. Поиск в Гугле «Зои Торн» никак не приведет к Джульетте Янг. Мое имя даже не упоминалось в некрологе:

«Зои навсегда останется в сердце ее мужа Чарльза и ее дочери Джульетты».

«Останется в сердце». Этот парень прав. Насчет слов, которыми окружены разговоры о смерти и послесмертии. Словно мы все что-то друг от друга скрываем.

Наверное, некролог выглядел бы странно, будь в нем написано: «Зои умерла по дороге домой из аэропорта после девяти месяцев работы в зоне военных действий, оставив мужа Чарльза и дочь Джульетту с домашним приветственным пирогом, который с месяц еще пролежит в холодильнике, прежде чем кто-то из них найдет в себе силы выбросить его в мусорку».

Может, мы и правда что-то скрываем.

Теперь понимаю, почему он не может сравнить нашу боль. Я единственный ребенок в семье и не представляю, каково это – потерять брата или сестру. Со смерти мамы мы с папой словно обитаем на разных планетах печали, практически не взаимодействуя. Мы общаемся только по крайней необходимости. И все же я уверена, что папа не одержим мыслями о смерти. В последнее время он будто живет чисто машинально и вряд ли вообще о чем-то задумывается.

«Ее убил не рак. А мой отец».

Четыре года назад. Я ломаю мозг, пытаясь вспомнить, не мелькало ли в новостях информация об отце, который убил свою дочь. Четыре года назад мне было тринадцать. Отец бы точно не стал обсуждать со мной такую тему за ужином, а мама скорее обсуждала бы мировые новости, если бы вообще была дома. Мама бы говорила о борьбе между главами государств. Обычное преступление? Забудьте. Она бы сказала, что ей за это не платят.

Стоп. Четыре года назад его сестре было десять. Значит, сейчас ей было бы четырнадцать. Переписывающийся со мной парень – старший брат или младший? Может, я обмениваюсь письмами с двенадцатилеткой? Или с кем-то, кому уже за двадцать? Для двенадцатилетки мы с ним ведем слишком взрослый разговор. Письмо он написал на тетрадном листке, как и я. Значит, он учится в школе или университете. Он пишет карандашом, и это наводит меня на мысль о том, что все-таки он – старшеклассник ^[5]. Но точно я знать не могу.

Недалеко от меня пожилой мужчина кладет у надгробия розы. Пластмасса отражает солнечный свет. Он зря потратил деньги. Эту часть кладбища убирают по вторникам, и, уверена, работники выбрасывают все, что оставляют родственники усопших. Поэтому я никогда не оставляю ничего, кроме писем. Они выбрасывают все.

Письма. Тот мужик с воздуходувкой. Как там его звали? Мистер Меландес?

Я вдруг чувствую себя обнаженной и беззащитной, хотя сегодня воскресенье, а по воскресеньям тут никогда траву не косят. Фу! Ему же около сорока. Это же не может быть он? Да? Не похоже, чтобы письмо писал настолько взрослый мужчина. К тому же разница в возрасте между братом и сестрой была бы необычайно большая. Такое, конечно, бывает, но довольно редко.