Нежные языки пламени. Лотос - Алиса Клевер Страница 6

Я завинтила пакет с кефиром, запихнула в пакет оставшийся хлеб и поднялась с лавочки. Вечером на улицах было прохладно, ветер задувал под куртку – никакого бабьего лета, нормальная московская осень. Прошмыгнув в подъезд, я поднялась к себе. В сумраке собственной пустой квартиры я слышала, как бьется мое сердце. Что, если он не вернется? Что, если он передумал, и всем моим переживанием и сомнениям суждено перейти на качественно другой уровень – сожалений о прошлом? Я закрыла глаза и попыталась представить себе свою жизнь без Андре. Там, в Париже, сделать это было почти невозможно, он был там во всем: в музыке, летящей из летних кафе, в запахах, в воздухе, в звяканье велосипедов.

Здесь же, в пустоте моей квартиры, ничто не напоминало о нем. Спертый воздух рассеялся, было даже холодно – наверное, кухонная форточка осталась открытой. Откуда-то из-за стены глухо доносились равномерные ухающие звуки – кто-то слушал музыку. Я прошла в комнату, не раздеваясь, прислушалась – «Рамштайн». Только рокеров мне не хватало. За соседней стеной квартира сдавалась внаем, и хуже рокеров могли быть только алкаши-наркоманы. Впрочем, кто сказал, что рокеры не могут быть наркоманами? Хотя, с другой стороны, откуда тогда у них такие деньги, чтобы платить за квартиру в Москве? У нас тут любая коробка с тараканами стоит бешеных денег. Я подумала, что тоже могла бы сдавать свою квартиру в аренду, а сама жила бы в какой-нибудь теплой, полной цветов и ядовитых змей Камбодже. Далеко-далеко отсюда. Так далеко, что даже мысль об Андре не дошла туда.

Почему он не звонит? Хочет меня позлить? Выдерживает паузу? Решил преподать мне урок? Может быть, позвонить? Наплевать на гордость, к чему она мне. Позвонить?

Как же грохочет музыка! Я опустилась на стул, носком одной ноги поддела массивный ботинок и стянула его с ноги. Бросила прямо там, посреди комнаты, затем поступила так же со вторым. У меня начинала болеть голова: то ли от переживаний, то ли от того, что холодный ветер надул. А может, от равномерных «бабахов» басами. Интересная штука музыка: стоя в эпицентре ее волн, можно поймать эмоции, равные по силе, к примеру, прыжку с парашютом. Можно забыть обо всем, представить себя кем-то другим, с кем-то другим, не в этой, а в иной жизни. Но стоит выйти из эпицентра, стоит оказаться на задворках музыки, и остается только мерзкое «бабах», низкие тона, урезанные и неполные, со скрипучими обрезками верхних. Я откинулась на спину, легла на кровать, закрыла глаза и попыталась убедить себя, что смогу заснуть.

Я хочу ему позвонить. Вот же дура.

– Простите, вы не могли бы сделать музыку тише? – Я стояла на пороге соседней квартиры в тапочках, замотанная в плед с Микки-Маусами. Наверное, самый дурацкий вид на свете. На меня с интересом смотрела девушка – не рокерша, а модель, притворяющаяся ею. Чем-то отдаленно она напомнила мне юную Аврин Лавин – эдакий свихнувшийся избалованный ребенок, покрасивший в разные цвета радуги свои волосы и нацепивший дорогие кожаные штаны. Впрочем, моя соседка – не ребенок. Невысокая, полноватая, с русыми волосами, перебивающимися цветными прядями – молодая женщина неопределенного возраста от двадцати до тридцати лет. Такую внешность можно иметь в любом возрасте этого периода. Майка, какие-то цепочки, браслетики, на шее тоже. Голые плечики, босые ноги на ледяном полу. Мне было холодно даже смотреть на нее.

– Не любишь «Рамштайн»? – прокричала девушка и откинула волосы назад. Я удивилась.

– Разве в этом вопрос?

– А разве нет? – резонно ответила она, уходя вглубь квартиры. Я помедлила, но она уже скрылась за поворотом коридора, и мне ничего не оставалось, кроме как проследовать за нею в кухню, такую же маленькую, как моя, но значительно чище и более уютную что ли. На моей даже тараканы от депрессии повесились: ни еды, ни хозяйки. Разве что французские переводы жрать. Тут на плите что-то варилось, на подоконнике в банке рос инопланетянин-гриб. Шурочка такой тоже держала. Девушка прикрутила звук на своей стереосистеме и повернулась ко мне.

– Я к сессии готовлюсь, – выдала она, уверенная в том, что эта информация все мне объяснит.

– В смысле… под музыку? А не мешает? Я бы с ума сошла в таком грохоте.

– Du… du hast… du hast mich. Разве может такое мешать? Я уже сто раз слушала и еще сто готова. Не знаю. Старая вроде вещь, а не надоедает. У тебя бывает такое?

– Какое – такое? – переспросила я, не уверенная, что уже готова вот так запросто перейти на «ты» с человеком, чьего имени я даже не знаю. Впрочем, как я ни старалась, ничего не могла поделать, девушка была прикольной и мне нравилась.

– Когда одну и ту же песню миллион раз подряд слушаешь. Чай будешь?

– Э-э-э… – Я растерялась, но чай мне уже наливали.

– Он тут о верности говорит. По кругу, одно и то же, но с такой силой, с такой… энергетикой. «Treu ihr sein für alle Tage»? – У девушки был вполне такой аутентичный немецкий акцент, но это, скорее всего, только когда она пропевала куски песен своей обожаемой «Рамштайн». Девушка отвернулась, потянулась к чайнику, и я заметила, что на лопатке у нее что-то наколото. Till. Любовник?

– И что именно о верности? – спросила я, принимая из ее рук чашку. Чай был неожиданно ароматным и вкусным.

– Ты смогла бы быть верной, как говорят священники? Пока смерть не разлучит? Я – нет. Не знаю. Не смогла бы, наверное.

– А на кого ты учишься? – спросила я. – Ты сказала, что готовишься к сессии.

– О, я на финансиста. Тут, недалеко академия, – ответила девушка, помешивая сахар в своем чае красивой мельхиоровой ложкой. Я знала, где была эта академия. Значит, сняла квартиру поближе к институту. Может быть, сдать и мою, в самом деле? Исчезнуть на пару лет, уехать в Индию, просветлиться.

– А кто такой Тилль? Или что такое? – поинтересовалась я, не удержавшись. – Татуировку заметила.

– Что такое? Ну, ты даешь, – и девица расхохоталась. – Это ж моя любовь. Тилль Линдеманн.

– Жених? – этот мой вопрос поверг девицу в истерику. Она хохотала и кивала, а я только смотрела на нее и чувствовала себя полной дурой. И еще – что голова у меня начинает раскалываться от боли на части.

– Жених, да. Солист «Рамштайн». Я бы душу продала, чтобы он был моим женихом.

– Ты сделала татуировку с его именем? – искренне поразилась я.

– Да я бы для него что угодно сделала. «Treu ihr sein für alle Tage»!

– А разве он не старый? Впрочем, тогда быть верной не придется долго! – сказала я, и девица сделала вид, что швыряет в меня чайником. Все, что я помнила о группе «Рамштайн», это то, что там были какие-то мужики, которые сгодились бы в отцы не только мне и этой девице, но и моему Андре.

Андре. Я не буду ему звонить. Я лучше умру, чем позвоню первой. Лучше умру.

– Ты так смотришь, как будто призрака видишь. Так голова болит? Слушай, я могу тебе таблетку дать.

– От головной боли?