Foxy. Год лисицы - Анна Михальская Страница 57

– Давай. – Он поднялся с трудом, будто постарел на десяток лет.

Но Париж, этот город на холмах, этот ветреный город с низким летящим небом, поднял и выпрямил его. О, эти вечные и мгновенные перемены, эта страстность погоды! Вот уже и ветер пронесся, унося уныние так же легко и бесследно, как облака с лучезарного лица солнца.

Они начали прогулку почти от самого дома и пошли вдоль края Булонского леса, мимо таких же недорогих appartements, какой снимала Алиса. Кролики, резвящиеся в парке днем, уже попрятались в норках, уступив место гомикам. Те широко распахивали на ходу свои плащи, демонстрируя свои сокровенные достоинства, – казалось, это гигантские бабочки то раскрывают, то складывают крылья.

Но Алиса и Джим смотрели в другую сторону – на ряд одинаково прозрачных окон первого этажа, где за стеклом собирались вокруг столов семьи: наступал час обеда.

От Булонского леса, неторопливо миновав несколько улочек, отец и дочь вышли к Трокадеро и Дворцам искусств.

– Вот она, эта надпись, – сказала Алиса. – Видишь? Золотые буквы на фронтоне левого корпуса?

– «Каждый человек творит, как дышит, – прочел он вслух и сразу по-русски. – Только художник творит всем существом своим. Так уважайте художника!»

– Понимаешь теперь, почему я здесь живу? Почему это мой город?

Наступила пауза.

– Мне как-то больше нравится первая часть этой сентенции, ma petite, – ответил он. – Она мне ближе. И не такая воинственная…

Впереди, на холмах, возвышался огромный купол Пантеона – сердце Латинского квартала.

– Пойдем? – спросила Алиса. – Я хочу показать тебе кое-что в Сорбонне.

– Ну, пойдем. Я, знаешь ли, дальше площади Сен-Мишель в Латинский квартал не заходил. Незачем как-то. Так, взглянул на барельеф – кто-то убивает змея, только не Георгий Победоносец, как у нас, а кто? Святой Михаил? Архангел Михаил? Не знаю…

– Ну, не важно. Конечно, что тебе там делать? Там дальше все совсем не буржуазно. Не фешенебельно то есть. За Сен-Мишель – сплошные кварталы букинистов… Я как-то искала одну книгу – про любовь, конечно. Киньяр, Паскаль Киньяр. «Все утра мира»… А еще – исследования о Марии Французской – была такая дама в Средние века. Осталось несколько текстов. Так ты знаешь – это поразительно, что в этом городе могут сделать для человека, который ищет книгу. Букинисты перезваниваются, передают тебя с рук на руки, ведут, словом, – и вот, пожалуйста. У кого-нибудь да найдется. Чего я только там заодно не навидалась – о тамплиерах, об их мистике, протоколы их допросов… Все про Жанну д'Арк… Такая солидарность – и все для любви. К книге. Любви к книге, представляешь? Вот почему это мой город.

– А в Пантеоне была?

– Была. Ужас. Бывшая церковь Святой Женевьевы – красивое имя, а? – переделана в какой-то адский склеп. Просто большой светский склеп. Никаких месс там уже миллион лет как не бывает. Из подвала все сиятельные трупы – аристократы – повытащены, в революцию, наверное, – и вместо них – светила. Разума, чего! Мрачные люди – Руссо, Вольтер. Кладбищенский жуткий новодел. Но Руссо – самый страшный.

– То есть?

– Представь себе куб – каменный куб. Ну, надпись там, как полагается: здесь покоятся останки… ну, и прочее. Но ужас в том, что дверь у этого куба-склепа полуоткрыта, и оттуда высовывается рука. Рука с факелом. И манит, манит: заходите, типа. Кошмар!

– Приглашает?

– Да, зазывает прямо. В общем, странно. И еще этот маятник из-под купола. Ну, маятник Фуко. О нем один мужик написал целую книгу. Графоманскую немножко, я начало только осилила, но в целом ничего. В Москве читают и делают серьезное лицо. Так и называется – «Маятник Фуко». Так представляешь, ее там же и продают. Прямо у самого маятника, в церкви. Хотя это и не церковь давно, я говорила.

– Маятник! Черт, как же я ненавижу часы! Гигантский маятник под куполом, будто под небесным сводом, да еще над кладбищем, над склепами – какая гадость… Словно весь мир – кладбище. Погост. Что ж, французы и на это способны. Католики, что с них взять…

– Я тебя понимаю, – отвечала умная дочь. – Время – да, часы – нет. У меня их никогда не было, представляешь!

– Дьявольское место эта бывшая церковь.

– Пойдем. Я сама здесь нечасто бываю. В основном езжу на метро в Сен-Дени. Там Восьмой университет, в Сен-Дени. Изучают французскую литературу. На уровне нашего ПТУ примерно. Ну, шучу. Но место забавное: древний собор с останками французских королей. Очень, очень древний. А все остальное вокруг – как у нас в Текстилях: рынки, ларьки, крысы… Только речь арабская, а не кавказская.

– В Текстилях… нет, совершенно забыл. Да там ведь все теперь не так, конечно… Все иное.

Они шли спокойно и молча. На лестнице холмов Латинского квартала, куда они понемногу поднимались, раскинулись корпуса университета. Сорбонна выглядела моложаво: не старше начала прошедшего столетия. Купола, атриумы, стеклянные двери, пролеты широких лестниц – все напоминало здания в центре Москвы, где-нибудь на Пироговке.

– Странно, – сказал наконец Джим. – До сих пор не могу решить: сказать тебе или не надо?

– Как хочешь. – И Алиса посмотрела на него – чуть снизу вверх, сбоку, не останавливаясь. Ей было тяжело. Или слишком легко – она еще не поняла. Такого с ней еще не было. Она так привыкла к этой любви, к этой боли, что сейчас чувствовала себя изгнанной и из рая, и из ада. Вечные сумерки чистилища, серая скука безразличия… Нет, это становилось невыносимо. – Ну, скажи…

– Тогда слушай, – начал отец. Поглощенный собой, он не замечал ее рядом. Он говорил с собой. – Знаешь, что я такое? Что я такое теперь?

Она снова взглянула, молча.

– Я ведь всегда искал женщину, понимаешь? С самого детства. Рано остался без матери. Ах, какая она была красавица – ты представить не можешь. Все эти карточки – их так мало. И на них совсем не она. А я сам еле помню. Вспоминаю, когда смотрю на тебя. Себя маленького вспоминаю, и ее – рядом. Вот как ты сейчас. Главное – она меня любила, она одна…

Но время шло и шло, и мне не везло. Алиса, Лисанька, мне так не везло! Или я не любил, или меня не любили. Или я мучил, или – меня. Вот она какова, эта ваша любовь. Боль, боль и боль… И у меня все как-то вдруг – переболело. Не так давно, между прочим. Не нужна мне никакая женщина. Никто меня не будет любить так, как мне нужно. А может, это я не могу… Но слишком поздно надеяться, Лисанька, слишком поздно. Если за всю жизнь не повезло, так уж что уж теперь…

Она взяла его за руку – почти так, как делала это в детстве, когда они гуляли перед сном. Только теперь старшей была она.

– Ну и вот… А теперь – знаешь, что теперь? – Он ожил, и рука его ожила: сильная, мускулистая рука яхтсмена и бильярдиста, чуткая, хитрая и нежная рука игрока и любовника. Эта рука крепко сжала ладонь дочери.

– Что – теперь? – отозвалась дочь устало.