Foxy. Год лисицы - Анна Михальская Страница 56

Джим Деготь, он же Димон и Дмитрий, жил в Париже – пока в Париже, – как когда-то в Москве: легко, весело и привольно. Счастливо. Только безнадежный «жигуль» в виде древнего жестяного чемодана уступил теперь место алому «Порше».

Внутри пахло кожей, сигарами и духами. «Запах роскоши, – подумала Алиса. – Вот он каков. Надо запомнить». – И она украдкой втянула в себя воздух салона. Задержала дыхание. Тихонько выдохнула.

Не было смысла ни о чем спрашивать. Алиса знала: промолчит или весело соврет. Так, чтобы она поняла: вопросы задают только дураки. И дуры. Это их первый признак. Особая привилегия, так сказать, – быть обманутыми. Одураченными. Эту часть своего воспитания она не забыла. И разумно молчала. Только улыбалась и улыбалась – то отцу, то сама себе. Ведь началась сказка.

И еще одно она знала – твердо, как в детстве: эта сказка не кончится, пока он рядом. Пока не исчезнет. Что ж, к этому она готова. Подготовлена надежно – с детства.

Теперь у нее свои крылья – сильные острые крылья одинокой, всегда одинокой птицы.

И своя сказка. Бесконечная сказка, которую нужно рассказать – сначала себе самой, записывая на синей, мерцающей, словно небо, странице ноутбука, чертя острыми крыльями по небесным скрижалям, – а потом и другим – всем, кто захочет прочесть.

И своя любовь. Сбудется ли – кто ее знает? Но цветет же боярышник…

Слишком она теперь высоко, чтобы упасть. Чтобы разбиться. Вот и счастье. Что бы ни случилось – счастье.

Алиса смотрела в лобовое зеркальце алого «Порше», прямо в синие, яркие, как прежде, глаза отца и не думала больше ни о чем. А о чем думать? Все сбылось, почти все. А что не сбылось – сбудется. Впереди – счастье.

Так у них все совпало. Она по вечерам свободна, у нее много милых молодых подруг – ну, не подруг – приятельниц. Азартное подрагивание колеса рулетки; напряженная, как тетива, рука бильярдиста со стрелою кия… И карты, карты, карты! «В то время дамы играли в фараон»… Немногое с тех пор переменилось! Venus moscovite – московская Венера… Московская Лолита…

Парижские бульвары пахли шоколадом, как в Москве. Цвели каштаны. Светило солнце. Шел крупный теплый дождь. И небо – низкое небо Парижа – летело, стремилось, неслось… И она вместе с ним.

Вместе с ним и с отцом.

В этом кафе смеялись еще отчаянней.

– Что за люди! – сказала она отцу. – А в других городах тоже так? Или только у нас в Москве солнца не хватает? Пока я жила там, мне попалась одна книжка – русское фэнтэзи. Никакого фэнтэзи там нет: все как в жизни. Одна баба написала. Классно, между прочим. Со страстью. Особенно первые серии – ну, это ведь серии и есть. Но одна фраза: «Тучи сгустились над городом…» – не помню название – Изенгард или что-то вроде. В общем, солнце к нам не пробивалось. А здесь в первые дни я входила в кафе и думала: что это они все радуются, улыбаются, как блаженные, – обкурились, что ли?

– Ma petite [18], – ответил Джим и обнял ее за плечи. – Сколько же ты вынесла. Вытерпела. Ну, ничего… Вот пойдем вместе на новой яхте – проект, то есть строительство яхты, заканчивается, я, как всегда, перегоняю ее в Калифорнию, еще немного – и вперед… Нет, знаешь, если людей сравнивать, как суда, парижане все-таки легче всех. Осадка небольшая. Им только дай повод повеселиться… Ты посмотри, как они ходят, двигаются: только глянь – и сам расслабляешься. Никакого напряжения.

Но Алиса смотрела вверх, сквозь листву платанов, и молчала. Она чувствовала, как слезы, словно улитки, прокладывают холодные дорожки от углов глаз по скулам.

– Не смотри так на это небо, – сказал он. – Никуда оно от тебя не уплывет. И я не уплыву. Не бойся.

Алиса по-прежнему молчала. Эта черта появилась у нее совсем недавно, и, заметив ее, она обрадовалась. И как она дорожила новой способностью – молчать! Молчать, и пусть говорят они сами. Довольно она щебетала, хохотала, будто заискивая: только не потеряйте ко мне интерес, смотрите только на меня: видите, какая я веселая… щедрая… живая… остроумная… необыкновенная!

Нет, теперь другое. Все, все другое… Может быть, она пойдет с ним в это плаванье, – когда он сказал, – месяца через два? Да, тогда уже все станет ясно. До 14 июля еще почти месяц.

«Снова я считаю дни, – подумала она, сосредоточенно глядя на кофе в белой чашке. – Как тогда. Совсем как тогда. Мне было пять лет. Да, пять, я точно помню. Потому что день был назначен – 5 апреля. Он обещал. И не раз повторил: 5 апреля. Обещал, что они пойдут вдвоем на Птичий рынок, на Таганку, и там она выберет собаку. Какую захочет. Зима тянулась бесконечно, и, расставаясь, он говорил ей: «Ну, я скоро! Пятое апреля! Помнишь?» И она отвечала ему вместо прощанья: «Пятое апреля!» Это был такой пароль. Пароль надежды».

Этот день наступил как любой другой. Но ночью она не спала. А поднявшись, не могла разбудить его рано. Мать она не хотела тревожить: так даже лучше, ведь она не разрешит собаки, так пусть и спит, пока они не вернутся – втроем!

Но он все не просыпался. К полудню стало ясно: ничего не будет. Но она надеялась до вечера. Все время провела во дворе, заходя иногда в дом, чтобы поторопить, а заодно проверить: он там.

Тени легли низкие и длинные, еще длиннее стали розовые лучи солнца. Закатные лучи. Она снова вошла в вонючий подъезд, поднялась к квартире. Открыла мать.

Он ушел – незаметно проскользнул по двору мимо. Утром, когда пора было в сад, его еще не было. Эту ночь она спала без просыпу – не мог пятилетний ребенок выдержать напряжение дольше. Ожидания счастья, тяжести горя – всего этого она не вынесла. Заболела. В этот раз не сильно – так, обычная весенняя простуда. Целый день во дворе, чего же вы хотите.

С тех пор она никогда не считала дней – до каникул, до дня рожденья, до Нового года… А с тех пор, как он исчез навсегда – никогда ничего не ждала. Но заболела – на год.

Ведь она не знала, что однажды увидит его, обернувшись через плечо. Увидит в Париже.

И вот в парижском кафе, среди смеющихся людей, она впервые за двадцать лет поймала себя: что это я? Считаю дни! До 14 июля осталось… Нет, оставь. Забудь, пока забудь. А не то… А не то выйдет, как тогда.

Она опустила глаза и взглянула ему в лицо. Прямо в лицо. И поняла: он испугался. «Странно, – подумала она, – что это вдруг?» И поняла: конец. Любовь ушла. Любовь к отцу – ее боль, ее счастье – эта любовь покинула ее. Нежданно, без оглядки, без следа – бежала. Так он тогда бежал от нее, маленькой: 5 апреля, под вечер.

И, пристально глядя на него – а теперь она умела смотреть! – Тирселе прозрела то, что мелькнуло в ярко-синих глазах: страх, одиночество, горечь. Он тоже понял. Своим наметанным взором многоопытного мужчины – увидел: все кончено. Она не вернется. Его глаза стали просто серыми. А потом – пепельными.

– Ну, пойдем? – сказала она. – Прогуляемся, времени у нас еще много. Так, куда глаза глядят… – И встала.