Муж мой - шеф мой? или История Мэри Блинчиковой, родившейся под знаком Тельца - Елена Ларина Страница 56

Я давно потеряла счет времени, прошло, наверно, десять тысяч лет, и мы сидели и молчали…

— Машка, тебе не холодно? — обыденным ворчливым тоном спросил Сашка. — Заболеешь — что я твоим родителям скажу?

Закинув руки назад, он нашел мои и пощупал — не холодные ли?

Вымученные слезы брызнули из глаз, и я застонала, машинально сжав Сашкины горячие пальцы что было сил.

— Маш?!

Неужели это была я? Не рассмотрела, не опознала, не различила настоящее? Как могла отмахнуться, наплевать, зачеркнуть это настоящее, искреннее, ни с чем не сравнимое?

И вдруг мне стало так легко и хорошо, что от счастья перехватило горло: я наконец поняла, что не давало мне покоя, что тревожило и не находилось. Это было так просто, но одновременно и невероятно сложно и просто непостижимо: пройти такой сложный путь, совершить столько глупостей и ошибок и опять вернуться туда, откуда все началось! «Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои…»

Не было Степана, и блондинки тоже, мы были вдвоем на всей планете — я и Сашка. Я рыдала в голос, крепко обхватив его руками, а Сашка целовал меня всю, слизывал соленые слезы с лица и что-то шептал.

Сознание отступило, спряталось за сосны. Сашкины руки становились настойчивее и отчаяннее. Теплые губы впились мне в шею — поцелуй был на грани боли и наслаждения. Сашка задыхался, обнимая так, будто вся его жизнь сейчас заключалась в том, чтобы чувствовать, трогать, ощущать мое дрожащее тело сильными длинными пальцами. Горячее сладкое дыхание, рвавшееся из его груди, проникало мне в закипающую кровь и растворялось в ней, ураганом сметая и отбрасывая прочь сомнения и тревоги.

Мы покатились по земле, изнывая от желания, как звери, проспавшие долгую сонную зиму и теперь — ожившие. Свежий запах земли, залезающий в сердце и рвущий его на части, был совсем рядом. Тела наши сплелись и действовали слаженно, в унисон. Они знали сами, как и что нужно делать.

Перед самым падением в бездну Сашка остановился, придержав время, и заглянул мне в глаза, и я увидела в них свое отражение. «Люблю тебя, Машка», — выдохнул он, и мы провалились в колдовской сладостный мрак, в бесконечный черный тоннель, в конце которого нас ждало исполнение всех наших желаний…

— Я все понял. Ты просто перегорела, — мрачно, будто через силу произнес Сашка.

Мы уже сидели в машине. В салоне густо повисло нелепое отчуждение, будто не было потрясающих минут полного восторга и забвения… Вентилятор беззвучно заполнял салон вожделенным теплом, и озноб потихоньку отступал, растворяясь в теплом автомобильном духе.

— Перегорела? Что я, лампочка, что ли? — возмутилась я.

Таланов задумчиво жевал травинку, держа руки на руле.

— Я вот тоже думал… — тихо, почти неслышно сказал Сашка.

— О чем, Саш? — прошептала я, глядя в окно.

Сосны-великаны прощались с нами, обещая хранить то, что слышали. Подснежников я так и не нашла.

— Ладно, поехали.

Весь остальной путь мы проделали молча. Скрипки выводили свою нежную, берущую за душу мелодию, от которой щемило грудь. Каждый из нас был погружен в свои мысли. То есть у меня-то уже мыслей особо не было, наверное, они кончились. Я не заметила, как задремала. Мне снился сон.

Свадебный эскорт медленно движется к Дворцу бракосочетаний. Толпа на входе с нетерпением ожидает невесту с женихом. Дорогие авто подъезжают одно за другим, толпа шумит. Наконец они появляются: жених изящно выпрыгивает из длинного, как огромная белая такса, лимузина и бежит к пассажирскому месту. Открывает дверцу, и все ахают: девушка неземной красоты грациозно привстает и покидает машину. Откуда-то сбоку выскакивают два маленьких мальчика, похожие на ангелочков, и подхватывают шлейф элегантного нежно-розового платья. В роскошные густые волосы невесты вплетены живые цветы; одна белоснежная лилия незаметно откалывается и падает. Опираясь на руку суженого, походкой богини она восходит по ковру, усыпанному лепестками роз; публика замирает в немом восторге. Звучит Мендельсон, и жених с невестой проходят внутрь.

Толпа расходится. Вскоре улица перед дворцом пустеет — все достойное внимания происходит внутри. Лишь один представительный импозантный мужчина не уходит, он взором, полным тоски, смотрит в сверкающие окна, за которыми идет регистрация. В руках мужчина сжимает белоснежный цветок — лилию, что упала с волос невесты. От одуряюще сладкого запаха и волнения у мужчины кружится голова, ему дурно. Но он досматривает действо до конца: с замиранием сердца смотрит он, как молодые ставят свои подписи в заветной книге, и только после того как очаровательная ручка невесты делает решающий взмах и расписывается, мужчина отходит от окна. Взгляд его тускл, слезы стекают по щекам. Бесцельно бредет он по улице, и перед глазами стоит пленительная невеста в свадебном убранстве: она ласково улыбается.

Мужчина доходит до своего дома, машинально заходит, поднимается по лестнице. На входе его радостно приветствует собака, она повизгивает и лижет руку хозяина. Но ничто не способно развеселить импозантного мужчину, все ему не в радость. Он — в своей комнате. Медленным скорбным движением мужчина открывает ящик массивного письменного стола темного дерева и достает оттуда… револьвер. Белоснежная лилия на столе перед ним еще издает благоухание и раздирает душу. Мужчина печально улыбается, берет револьвер и…»

Когда я проснулась, так же гудел мотор и грел вентилятор, и хмурый Таланов, насвистывая какую-то песенку, вел машину. Мы уже почти приехали.

— Куда теперь, Маш?

— Сейчас покажу…

Машина подпрыгивала по разбитой проселочной дороге. Сейчас будет поворот, потом еще один, ну а потом — мы расстанемся…

Мой сон был удивительным и никак не шел из головы. Он был каким-то… черно-белым, пресным. Самым удивительным было то, что во сне, думая о Степане, я не испытывала томления, которое раньше всегда присутствовало в моих грезах. И я уже не хотела показать ему, что я счастлива. Нет, не так: я не хотела доказывать, что могу быть счастлива без него. Мне это просто было не нужно, мне было все равно. Это удивительно новое чувство и пугало, и радовало одновременно.

Мы остановились. За дощатым сбитым наскоро папкой забором, окутанный весенней дымкой, стоял родительский домик. Я сняла очки и осторожно положила Сашке на колени. Было страшно.

— Машка, — помолчав, сказал он: — Мне нужно время. У меня есть время, Маш?

— Время?

— Да, чтобы обдумать все то, что я сегодня услышал от тебя.

— Обдумать?

— А, — Сашка неопределенно махнул рукой, бросил очки назад и вылез из машины.

Я сидела, вжавшись в кожаное кресло, продлевая последние мгновения, запоминая каждую мелочь. Он открыл дверцу (прямо как в моем сне), и в какой-то момент мы оказались близко-близко. В моей бедной голове, как в доме Облонских, все смешалось.