Ярцагумбу - Алла Татарикова-Карпенко Страница 55

– Ясно. Не влюбиться ты в нее не мог, – констатировал один со знанием дела.

– Не мог, – согласился другой.

– Почему не женился? Почему другому жениться позволил?

– Причин много. И не хотела она за русского. Ни за меня, ни за кого-то другого.

– Вот странно. Она же русская наполовину, по отцу! – опять недоумевал младший.

– И что? – усмехался старший.

– Ну подожди так, кем же она себя ощущает? Русской? Немкой? Кашубкой?

– Полькой. Как же иначе? – Борис усмехнулся. – А представь себе, все ее детство ей кашубская бабушка рассказывала, что во время войны немцы тут не зверствовали. Добрыми были. Они же дома себя чувствовали, привычно соседствовали с поляками в вольном городе Данциге. Это сейчас здесь Германию ненавидят, всё свою самостийность и незгинелость сами себе доказывают. Право на город, на историю. Тогда по-другому было. А русские освободители пришли, город немецким воспринимали, с ненавистью к людям относились, как к фашистам. Бывали и жестокости, и бесчинства. К тому же именно русские Гданьск в ноль разбомбили, прежде чем город у немцев отбить. Здесь же сплошные руины были. Вся эта средневековая и маньеристская красота – восстановление. Это наш Кёниг 25 лет только дорушивали до основанья, а затем ничего путного не построили. Что после бомбежек уцелело, из ненависти к немецко-фашистскому прошлому в мирное время взрывали и по кирпичику, по булыжничку растаскивали. И сейчас остатки по области гибнут, «руинируются». Здесь иначе. Здесь свой город любят, ничего не скажешь.

– Жуть какая-то, – смотрел в сторону Дан. Борис не поймал его взгляда, не понял неопределенной интонации.

– Жуть? Ты о чем?

– Об Элзе, – выдохнул парень.

– Жуть у Элзы в душе. – Борис сделал большой глоток. Глядя на дно стакана внятно произнес: – Дед ее нацистом был. Офицер СС в высоком чине, ни много ни мало. В самом конце войны ранен во время бомбежки, в госпитале умер. Вот такие подробности.

Дан долго молчал. Сцены из прошедших месяцев врывались в сознание пятнами, вертелись, неразгаданные, сменялись другими, жуткими, чувственными. Невнятное объяснение происходившему брезжило, но, не проявившись, рассыпалось. Больше всего Дану хотелось спросить Бориса, постоянно ли Элза играет в игры, подобные той, в какую втянула его. Но тут же становилось ясно, что вопрос глуп и не в постоянстве дело. Ответы роились и складывались в единый ее облик, вмещающий в себя разнообразие ее ипостасей, притягательность и великую ее печаль. Безысходность.

Наконец Дан вернулся:

– Ты ее всерьез любишь? И на что ты рассчитываешь?.. Прости.

Борис, будто не слыша вопроса, почти сразу произнес с заботливой интонацией старшего, дающего младшему добрый совет:

– Данила, ты знаешь что, прямо сейчас шуруй на автобусную станцию и – домой, в Кёниг, к маме. Приключение окончено. Смирись.

Дан вернулся к костелу Пресвятой Девы Марии. Крошечным зернышком вкатил его ветер в тело громады. Не надавили внутренние контрфорсы, не принизили, не размельчили человека высота и бездонность средневекового чуда. Но освободили его те пространства от стыда и боли, поразив своим постоянным величием, строгостью и покоем.

Дан поплутал по переулкам в противоположную реке сторону, потом повернул назад. Он брел сквозь серый вечерний ветер по Длугой улице в сторону реки, направляясь к Журавлю, протянувшему красный кирпичный старинный клюв свой над Молтавой, к тому кафе, где была разыграна первая сцена его истории. Дорога казалась действительно долгой, никак не хотела кончаться, ставила все более плотные ветряные заслоны. Он бережно нес вдоль сопротивляющейся улицы свое желание занять свободное место где-нибудь в уголке, подальше от барной стойки, заказать кофе. Вернуть тот знакомый горьковатый запах, те звуки легкого касания чашечек о блюдца.

Он замер в дверном проеме: за столиком, в двух шагах от него, пристально глядя в глаза хорошенькой, коротко стриженой девушке, поджигала сигарету зрелая шатенка с роскошной грудью под гипюровой темной облегающей блузой. Дан отшатнулся, затем подался вперед, вгляделся сквозь наплывающие дымные пенки. Элза? Напротив – стриженая девочка вертелась на стуле, по-рыбьи раскрывала рот, будто задыхаясь, широко улыбалась и щурилась, морщила носик, стараясь понравиться даме, и та положила на ее запястье длинные свои пальцы, успокаивая и поддерживая взволнованную визави.

Он шел в сторону вокзала. Ветер стих и сменился острой щетинкой дождя, рисующего частые штрихи по пятнам света от фонарей, теперь сырых и тусклых.

Все та же пара дежурящих в здании вокзала полицейских – пузатенький и рыжий не обратили особого внимания на хорошо одетого, но промокшего до нитки пассажира с молодежным рюкзачком в руках.

На стене пассажирского зала по-прежнему белел экран, теперь пустой и бессмысленный, будто в ожидании, когда наконец на нем кто-то появится, двинется, улыбнется, а может быть, уснет, сидя в кресле.

Дан, не замедляя шага, миновал полупустые ряды неудобных диванов, и тех, кто на них дремал, читал, беседовал между собой и, почти дойдя до стены, еще ускорил движение, приложил незнакомое ему самому, найденное где-то в запасниках возможностей усилие, приподнялся над полом, завис и легко вошел в пространство экрана.