Дикая роза - Дженнифер Доннелли Страница 53

– А ты не ходил.

– Нет.

– Почему?

– Занят был.

Уилла вздрогнула, словно от пощечины, но быстро взяла себя в руки. Она не покажет Шейми, что он задел ее чувства. Она и не вправе предъявлять ему претензии. Ведь это она бросила его тогда. Что ему теперь до ее задетых чувств?

– Да, – произнесла она, стараясь говорить спокойным, непринужденным тоном. – Вижу, как ты занят. Лекция и вправду имела успех. Я познакомилась с замечательными людьми. Причем со многими. Знаешь, за час я увидела больше людей, чем в Ронгбуке за месяц. – Уилла помолчала, потом с улыбкой продолжила: – Прошу прощения, мне нужно тебя обойти. В горле пересохло. Хочу взбодриться. – (Шейми сдвинулся, пропуская ее.) – Приятно снова тебя видеть.

– Да. Приятно, – лаконично ответил он.

Уилла, до сих пор опиравшаяся на здоровую ногу, сделала шаг, перенеся тяжесть тела на протез. И вдруг ее бедро пронзила ослепительная боль. Уилла вскрикнула, споткнулась и упала, выронив шампанское и пузырек. Шейми подскочил к ней и поднял на ноги.

– Что случилось? – с беспокойством спросил он.

– Нога, – простонала Уилла, почти ничего не видя от боли. – Где мои чертовы таблетки? – спросила она, оглядываясь по сторонам. – Ты не видел пузырька?

– Вот твой пузырек. Я его поймал.

– Открой. Пожалуйста. Я должна заглушить боль.

– Погоди, Уилла. Так нельзя, – сказал Шейми. – Если нога доставляет тебе столько боли, тебе нужно не стоять на ней, а лечь.

Она позволила Шейми взять ее на руки и отнести наверх. Подойдя к первой же двери, Шейми постучался, затем открыл дверь и внес Уиллу внутрь. Они попали в чью-то спальню. Шейми уложил Уиллу на кровать и зажег лампу. Потом он исчез. Эти секунды показались ей вечностью. Вскоре он вернулся со стаканом воды.

– Держи. – Шейми подал ей стакан, затем открыл пузырек. – Сколько таблеток?

– Четыре.

– Это очень много. Ты уверена, что…

– Давай таблетки и не рассуждай! – крикнула Уилла.

Шейми не спорил. Уилла проглотила таблетки, торопливо запила и откинулась на подушку, отчаянно надеясь, что действие лауданума окажется мгновенным.

Шейми подошел к изножью кровати и стал расшнуровывать ее ботинки. Этого Уилле совсем не хотелось. Ей вообще не хотелось его помощи. Она помнила, как нехотя он разговаривал с ней на лестнице.

– Не трогай ботинки. Со мной все в порядке. Иди, – потребовала она.

– Заткнись, Уилла!

Она чувствовала, как он стаскивает ботинки, потом закатывает одну брючину, расстегивает пряжки и снимает протез. Шейми выругался. Уилла знала почему. Она хорошо представляла, как выглядит ее натруженная культя.

– Ты только посмотри, – сказал Шейми. – Нога в жутком состоянии. Распухла и кровоточит. И ты ходишь на этом? – сердито спросил он, потрясая ее протезом. – Это что? Бычья кость? Полнейшее варварство.

– Подножье Эвереста не может похвастаться обилием ортопедических фабрик, – огрызнулась Уилла.

– Зато в Лондоне их достаточно. Тебе нужно показаться ортопеду и сделать протез точно по ноге. Если ты этого не сделаешь, тебе грозит новая ампутация. Твое тело не может выносить такое издевательство. Да и ничье не может.

Шейми ушел. Стиснув зубы, Уилла смотрела на потолок и ждала, когда таблетки подействуют. Они уступали густой коричневой опиумной пасте, которую она курила на Востоке, но запасы опиума закончились еще несколько недель назад, на подходе к Суэцкому каналу. Уилла была вынуждена довольствоваться тем, что имелось на корабле, а потом – таблетками лауданума от лондонских аптекарей.

Через несколько минут Шейми вернулся, принеся тазик с теплой водой, тряпки, карболку, мазь и бинты.

– Ты прости, что накричала на тебя, – сказала она уже более спокойным голосом, поскольку боль немного отступила.

– Все нормально, – ответил Шейми, поставил тазик на ночной столик и сел на кровать.

– Нет, не нормально. Я… Ой! Черт! Что ты делаешь? – спросила Уилла.

– Промываю воспаленное место.

– Мне больно. Ты можешь дать мне спокойно полежать?

– Не могу. Ты подхватишь инфекцию.

– Не подхвачу. В Ронгбуке проносило.

– Проносило, потому что там дьявольски холодно. Микробы на холоде не выживают. А здесь, если не забыла, Лондон. Здесь теплее. И грязнее… Как ты вообще?

– Как я вообще? – переспросила Уилла, удивляясь странному вопросу.

– В смысле, после похорон. Как твоя мама? Как семья?

Уилла понимала: Шейми затеял разговор, чтобы отвлечь ее от боли, но старается не затрагивать щекотливых тем, связанных с прошлым.

– С мамой мы нашли общий язык, что и следовало ожидать. А вот с Альби – никак. Он едва разговаривает со мной.

– Он отойдет, – сказал Шейми.

А как ты вообще, Шеймус Финнеган? – подумала Уилла, глядя на него самого и знакомое обаятельное лицо. Как ты жил все эти годы? Но Уилла удержалась, вновь почувствовав, что не имеет права на подобные вопросы. Вместо этого она заговорила о похоронах и о тех, кто пришел в аббатство отдать последние почести ее отцу.

– Собственно похороны были тяжелее всего, – призналась Уилла. – Проезжаешь через высокие черные ворота кладбища. Оно какое-то серое и отвратительное. Весь катафалк задрапирован черным. И эти отвратительные черные султаны на лошадях. Когда они везли отцовский гроб к вырытой могиле, я только и думала о тибетской небесной погребальной церемонии и жалела, что отец ее не удостоился.

– Что это за церемония? – спросил Шейми.

Он зубами оторвал кусок бинта и теперь обвязывал вокруг тряпки с нанесенной мазью.

– В Тибете, когда кто-нибудь умирает, семья отдает тело буддистским священникам, а те относят его в священное место. Там они разрезают плоть на мелкие кусочки, а кости дробят. Затем священники скармливают это хищным птицам. Всё: кусочки тела, кости, внутренности. Птицы пожирают телесные останки, а душа, освобожденная из земной тюрьмы, вырывается на свободу.

– Представляю, как тяжело на это смотреть, – сказал Шейми, опуская брючину на увечной ноге Уиллы.

– Поначалу было тяжело, потом уже нет. Сейчас я предпочитаю такие похороны принятым у нас. Мне ненавистно думать, что отец, который так любил море и небо, лежит в холодной, насквозь промокшей земле. – Она замолчала, справляясь с нахлынувшими эмоциями, затем со смехом добавила: – Правда, не представляю, как бы мне удалось убедить мамочку скормить ее мужа стае хищных птиц.

Шейми тоже засмеялся.

– Твой отец был прекрасным человеком, – сказал он. – Он гордился тобой. Твоими достижениями в альпинизме. А как он радовался, что ты поднялась на вершину Кили. Конечно, дальнейшее повергло его в ужас, но даже тогда он гордился твоим восхождением. Я это помню, хорошо помню… – Шейми замолчал, словно пожалев, что эти слова вырвались у него.