Французская жена - Анна Берсенева Страница 52

Она замолчала. Она все-таки смутилась – так, как смущается тактичный и воспитанный человек, поняв, что позволил себе излишнюю интимность в разговоре со случайным знакомым.

Эта догадка почему-то показалась ему неприятной. Вот эта, о несущественности для Марии общения с ним.

Он не знал, как разговаривать с этой женщиной на уровне несущественности.

– Если можно, я отвечать не буду, – сказал он наконец.

– Да-да, конечно, – поспешно проговорила Мария.

Неловкость опустилась на них сразу, как низкое дождевое облако. Феликсу стало жаль простоты и доверительности, которая возникла было между ними незаметным образом и вдруг исчезла так мгновенно и грубо.

Но не мог же он объяснить ей все от начала до конца. Не мог!

Урал оказался широким и суровым.

То есть не горы такими оказались, а что-то другое, чем и был Урал. Феликс почувствовал это через месяц после того, как они сюда приехали.

Оказалось, что дом, о котором ему говорила мама, уже куплен. Он стоял в деревне Унгур, на реке Каме, недалеко от города Перми. Настоящий деревенский дом из огромных бревен; это Феликсу понравилось.

Но все остальное не понравилось ему нисколько. А больше всего – мамин Николай, про которого она упорно говорила «наш Коля». Конечно, он почти не мешал Феликсу, хотя бы потому, что не обращал на него внимания. Это было вообще-то хорошо, но при таком своем равнодушии Николай был очень нервный. Может, это называлось как-нибудь по-другому, но Феликс не находил другого слова.

Нервность, то есть беспокойство, которое живет внутри у человека постоянно, – это подходило к Николаю очень. Он был похож на слишком сильно натянутую струну, и Феликсу все время казалось, что эта струна вот-вот лопнет.

Это ощущение усиливалось от того, что Николай постоянно кашлял – глухо, резко.

– Я живу здесь с Колей, как Лара с доктором Живаго! – говорила мама. И объясняла Феликсу: – Есть такой роман «Доктор Живаго», ты уже можешь его почитать. Я тебе его куплю, когда в Перьмь поеду. – Она стала говорить по-здешнему, «Перьмь». – Да, мы совсем как Живаго и Лара! Кругом война, вражда, а нам здесь, в уральской деревне, так хорошо, так любовно. И девочка у них там была такая веселая, Катенька…

– Я не Катенька, – мрачно возражал Феликс. – И войны никакой нету.

Настроение у него портилось с каждым днем все больше. В доме было сыро и неуютно. Мама сказала, это оттого, что в нем долго никто не жил, а когда они обживутся, то и дом станет родной. Но они прожили здесь уже целый июнь, довольно теплый, а дом все никак не просыхал и тем более не становился родным.

Да Феликс этого и не хотел вообще-то. Зачем? Он ждал, когда наконец кончится лето и они вернутся в Москву. К тому же он терпеть не мог парное молоко, которым его два раза в день поила мама. Она говорила, что непременно научится доить корову и тогда сразу купит свою. Но пока училась, то брала молоко для Феликса и для Николая в соседнем доме, стоявшем довольно далеко от того дома, в котором поселились они.

– Хата с краю? – усмехнулся Николай, когда впервые увидел этот их дом. – И правильно.

Нелюдим он был так, что от этого даже не по себе становилось. Феликс и сам любил посидеть один: можно было читать, или что-нибудь конструировать, или просто думать. Но все же он, конечно, быстро перезнакомился со всеми деревенскими пацанами. И когда те впервые заскочили вслед за ним в дом – не то чтобы в гости, а просто за компанию, дожидаясь, пока Феликс возьмет свой альбом с марками, которые хотел им показать, – то Николай, сидевший за столом, встал и молча вышел в соседнюю комнату. А вечером мама сказала Феликсу:

– Филенька, не надо приводить сюда мальчишек, ладно?

– Почему? – не понял он. – Они же недолго были. И не орали.

– Просто… Ну, наш Коля любит уединение. Понимаешь, ему многое пришлось пережить, и теперь он хочет остаться наедине с собой. Это важно для его внутреннего мира. Ты позже поймешь, когда вырастешь. И потом, ему надо иметь возможность помолиться в любую минуту, когда этого потребует его душа.

Молился Николай действительно много. Только как-то странно: молча сидел перед иконами. Но, может, это так и надо было делать? Феликс не знал. Ни бабушка с дедушкой, ни мама никогда не молились и его не заставляли, хотя при рождении его крестили.

– Ладно, не буду мальчишек приводить, – пожал плечами он. – Мы лучше на Каму будем ходить.

– Плавай осторожно, – сказала мама.

Она сказала это совершенно спокойно, и, наверное, это было хорошо. Но словно острое колесико провернулось у Феликса в сердце от такого ее спокойствия. Он вспомнил, как бабушка водила его в бассейн, и, хотя малышню учили плавать на самой маленькой глубине, она ужасно волновалась и все время тренировки сидела в первом ряду пластмассовых зрительских кресел, наблюдая за каждым движением Феликса даже внимательнее, чем тренер.

А на Каме глубина вообще-то порядочная, совсем не как в бассейне, и вода холодная… Но, может, так и надо, что мама из-за этого не волнуется? Ведь плавает он отлично.

На реке он проводил теперь целые дни. Не потому, что сильно заботился о Николаевых молитвах, а просто… Не хотелось домой, и все.

Мальчишки лежали на песке у воды и поочередно рассказывали всякие истории. Не страшные, а интересные. Какой смысл рассказывать страшные, когда светит яркое солнце и от серебряных блесток, бегущих по воде, рябит в глазах? Все равно никто не испугается.

Феликс ничего не рассказывал. Настроение у него было подавленное, несмотря даже на солнце и серебряную воду. Он представлял, как по двору в Трехпрудном кружатся сейчас охапки тополиного пуха, и ему хотелось плакать. Но он не плакал, конечно.

– А тут один раз утопленницу выловили, – сказал самый старший из мальчишек, Тимка. – Помните?

Оказалось, что это случилось недавно; все помнили.

– Почти не распухла еще. – Тимка стал рассказывать Феликсу, единственному, кто не знал эту историю. – Волосы белые, длинные. А в волосах заколка запуталась, с блескучими такими камушками. Я потихоньку выпутал, пока менты не приехали, и скрал.

– Зачем? – оторопело спросил Феликс.

– Думал, может, камушки драгоценные. А мамка сказала, стекляшки. Я тогда сеструхе ту заколку отдал.

– И что? – судорожно сглотнув, спросил Феликс.

– Что – что? – не понял Тимка.

– Носит?

– Конечно. – Тимка недоуменно посмотрел на Феликса. – Она все блестящее любит. Бабы – они ж как сороки!

Все засмеялись.

Феликс не представлял, как можно даже просто в руки взять заколку, выпутанную из волос мертвой женщины. Но было очевидно, что для любого из мальчишек это не имеет никакого значения.

Какая-то другая здесь была жизнь. Тогда-то и пришли Феликсу в голову эти странные слова: широкая и суровая.