Чужая дочь - Елена Арсеньева Страница 51

– Как… уже? – Тася оторопела и даже попятилась от него. – Сегодня?

– Ну, чего ты испугалась? – умоляюще смотрел на нее Шульгин. – Ты же сама сказала: в день рождения Лильки. А заявление можно подать заранее.

Тася понимала, что ее ошарашенное молчание обижает Шульгина.

– Прости, – пролепетала сдавленно. – У меня сейчас Лиля на уме… как ей сказать, когда? Да и поймет ли? У нее Маргарита с уст не сходит, а меня она едва замечает.

– Тасенька, – ласково сказал Шульгин, – не изводи себя так! Лилька Михайловна умная, правильно все поймет. Все будет хорошо! Давай – бери паспорт, поехали!

Тася слабо покачала головой.

– Из-за Михи, да? – с горечью спросил Шульгин. – Забыть его не можешь?

– Ну что ты! Прости! – Тася погладила его по щеке, и тотчас он схватил эту руку, покрыл поцелуями. И было в этих жарких поцелуях столько страдания, любви, ревности, что Тася снова и снова бормотала жалобно: – Что ты?..

Преувеличенно громкий кашель заставил их отвернуться друг от друга.

– Ишь, прилепился! – со злобной иронией прокомментировал внезапно подошедший Говоров. – Не оторвать!

– И тебе здрасьте, Говоров, – спокойно ответил Шульгин.

– Ага, – буркнул тот неприветливо.

– Мы с Тасей подаем заявление!

Шульгин сказал это – и струхнул в глубине души. Но взглянул Тасе в глаза и успокоился, увидев ее улыбку.

Да, она из тех людей, которые умрут, но слова не нарушат. Ладно, пусть пока хоть это будет! А любовь… любовь придет! В этом Шульгин не сомневался. Главное – увезти ее из этого дома, который вытягивает из нее радость жизни.

– А не рановато? – насмешливо спросил Говоров. – Может, подождать подольше?

– Да куда уж дольше! – вздохнул Шульгин. – Семь лет любимую женщину жду. Мы же договорились – в день рождения.

Тася кивнула.

– В день рождения? – зло повторил Говоров. – А день рождения только завтра! А до завтра еще дожить надо!

Тася взглянула на него с мольбой.

В это время из окна донеслись громкие звуки какой-то скрежещущей, режущей уши музыки.

– Что там происходит?! – яростно выкрикнул Говоров и промчался между Шульгиным и Тасей. – Сумасшедший дом!

Тася прислонилась к стенке и печально покачала головой.

– Ох, Говоров, Говоров!.. – вздохнул Шульгин.

Михаил Иванович ворвался в гостиную – да так и замер.

Там творилась просто вакханалия… Костя, в узких светлых брюках и белой рубашке навыпуск раскорячился посреди комнаты, непотребно вращая бедрами и диковинно выворачивая колени. Точно так же крутила бедрами и Маргарита. Лилька вообще влезла на стул и тоже выкаблучивала невесть что. И Варвара, эта дура старая, туда же: трясла своими телесами под совершенно безумные звуки, которые неслись из проигрывателя.

– Это что? – пробормотал Говоров, бешеными глазами озирая одуревшее семейство.

Нет, положительно весь мир спятил!

– Пап, присоединяйся! – радостно завопил Костя. – Давай, учись, учиться надо! Оп-па!

Он потащил Говорова в комнату, но тот вырвался и, деревянным шагом промаршировав к проигрывателю, выключил его. Схватил пластинку… нет, это был какой-то черный тонкий диск…

– Это что такое? – рявкнул Говоров, потрясая им.

– Это музыка на костях, – хохотнул сын.

– На костях?! – в ярости повторил Говоров.

– Бать, бать, спокойно…

Костя взял у него диск и показал против окна:

– Видишь ребра? Вот, вот, по бокам… А музычку ребята знакомые нарезали! Вот так! Сечешь?

– Музычку? – сдавленно повторил Говоров. – Музычку?!

Не такой уж он недалекий, как думает Котька. Отлично знает, что это за дрянь такая – музыка на костях! Небось не на лесоповале трудится – в горкоме партии. В циркуляре ЦК разъяснено было про эти игрища и забавы.

«Музыка на костях» – некоторые остряки даже называли ее «на черепах» – это была музыка западных, буржуазных, чуждых советскому народу исполнителей. Всяких там стиляг с коками на головах! Всяких там преслей элвисов! Эти так называемые рок-н-роллы и прочую капиталистическую чушь предприимчивые ребятки, знакомые с техникой звукозаписи, переписывали с помощью электрорекордера ^[5] с пластинок, контрабандой вывезенных из-за границы, на рентгеновские снимки. На снимках можно было разглядеть и очертания черепов, и ребер, и костей. Изготовители брали за эти «кости» и «ребра», а также «черепа» с простаков, отравленных буржуазной пропагандой, немалые деньги! Конечно, и производителей пластинок, и рентгенологов, которые незаконно продавали пленку, отлавливали и сажали, но, видимо, недостаточно строго! А самое мерзкое, что в доме Михаила Говорова, секретаря городского комитета партии, играет эта самая музыка на костях! А его дети и жена отвратительно кривляются под буржуазные завывания!

И Варвара тут же. Еще ладно, что Таси нет! Хотя она ведь лижется там, на крыльце, со своим женишком… Нет, вот тоже пришли посмотреть, что за шум-гам.

Шульгин держит Тасю за ручку… Противно, противно и смешно! Тоже мне, мужик полтинник разменял – и в Ромео записался!

– Вот музыка! – закричал Говоров, хватая с комода две пластинки знаменитой и весьма уважаемой фирмы «Мелодия». – Вот музыка! Шульженко, Бернес! А вот этого убожества чтоб я в нашем доме не слышал!

Он швырнул пленочный диск на пол и еще больше разъярился, что он лишь сухо шаркнул по полу, но не разлетелся на тысячу осколков.

– Ты безнадежно отстал от жизни, – рассердился Костя.

– Что?! – взревел Говоров.

– А то!

– Папочка, ну это же последний писк!

Ага, Люлька прилетела на защиту любимого братца, как же без нее.

– Вот пусть они у себя там в капитализме и пищат! – вынес приговор Говоров и помчался на второй этаж.

Тася растерянно проводила его глазами.

– Мда… – протянул Шульгин. – Суров Говоров!

Тася вздохнула.

– Мне кажется, он больше расстроился из-за нас с вами, чем из-за этой пластинки, – тихо сказала она и ушла на кухню.

Шульгин тяжело хромал за ней, мрачно думая, что палку он оставил рано… и, кажется, разговор о загсе затеял рано.

Но сколько можно ждать?

Или Миха всегда будет стоять на пути и ничего хорошего Шульгину не дождаться в жизни?!

* * *

Кажется, было у Таси время – целых семь лет! – приготовиться к этому дню. И душой скрепиться, и слова нужные подобрать. А она ничего не успела. И сейчас, среди ночи, гладила плащик, который собиралась завтра подарить дочери, а сама снова и снова бормотала: