Зима в раю - Елена Арсеньева Страница 51

Среди людей, которые требовали помилования для убийц,оказались профессор Владимир Соловьев, сын знаменитого историка СергеяМихайловича Соловьева, а также гуманист и страстный охотник до всяческойводоплавающей и летающей дичи граф-писатель Лев Толстой. Последний отправилимператору окольными путями письмо, в котором показал себя уже не гуманистом, апросто деревенской кликушей: «Простите, воздайте добром за зло, и из сотензлодеев десятки перейдут не к вам, не к ним (это неважно), а перейдут отдьявола к Богу, и у тысяч, у миллионов дрогнет сердце от радости и умиления привиде примера добра престола в такую страшную для сына убитого отца минуту».

Александр III в ответ только плечами пожал и подумал, что незря ему говорили, будто Толстой в последнее время явно не в себе. Не у злодеевпросит снисхождения к тем, кто у них на прицеле, не жертв просит пожалеть, аубийц! Царь распорядился передать писателю, что, если бы покушение былосовершено на него самого, он подумал бы о снисхождении, но «убийц отца не имеетправа помиловать».

Что касается Анны Федоровны Тютчевой, то фрейлина самаслышала, как раздраженный Александр III отбросил кипу «прогрессивных» газет,полных призывов к милосердию, и воскликнул: «Гнилая интеллигенция!» Вот так-то,господа товарищи.

Русанов вдруг ощутил страстное желание перечитать мемуарыТютчевой, и Александры Смирновой-Россет, и Николая Греча, и Феликса Вигеля (онвообще любил читать мемуары, и особенно полюбил в последние «грозовые», какпели в советских песнях, годы). Но однажды ненастной ночкой эти и подобныекниги, в которых мало-мальски лицеприятно отзывались о «народных угнетателях»,они с сестрой Сашенькой хорошенько запаковали в клеенку и унесли в дровянойсарайчик, где надежно спрятали за поленницу. От греха подальше! Между прочим,сделали так по совету не кого иного, а товарища Верина… Загадочное он существо,Верин. Честное слово, двуликий Янус, сплошная катахреза, а не человек, враг идруг в одном лице! Строго говоря, Верин, предварительно запоем перечитав всюрусановскую библиотеку, советовал опасные книжки в печке сжечь, но устраиватьаутодафе у старшего и младшего Русановых, а также у Александры рука неподнялась, поэтому мемуары Тютчевой et cetera ждали своего времени (эх, эх,придет ли времечко? Приди, приди, желанное!) в дровянике.

Русанов подумал, что сам Бог его, видимо, оберег от того,чтобы не уподобиться лягушке-путешественнице из сказки Гаршина: непродемонстрировать свою эрудицию на допросе. Тогда он уж точно не ушел бы живымиз кабинета следователя!

А впрочем, Бог с ней, с интеллигенцией, гнилой или вполнедоброкачественной. Русанов вернулся мыслями к своим заботам, в частности – кпродумыванию ответов на могущие возникнуть вопросы, вернее, обвинения.

На чем он остановился? На консервных банках, открытых инаполненных взрывчатым веществом. Как их снова закрыть? Выходило, что нужнокрышки запаивать. Однако даже Русанов, при всей своей технической ипиротехнической безграмотности, понимал, что мирное сосуществованиераскаленного паяльника и гремучей смеси так же невозможно, как мирноесосуществование двух антагонистических общественных слоев.

Что же делать?

Но воображения у Русанова не хватило. Вдобавок в камереначался «великий поворот», и он наконец-то отвернулся от зловонного бака спарашей. Облегчение было таким огромным, что Русанов, утомленный совершенноабсурдной мыслительной работой, уснул крепким, милосердным, спасительным сном,каким не спал еще ни разу после ареста. Во сне он видел себя идущим в колоннедемонстрантов по Красной площади с авоськой, нагруженной консервными банками соткрытыми крышками, в окружении «сообщников» с такими же авоськами. Выгляделиони смешно, однако Русанов чувствовал ужасный страх. Он не хотел видеть лицэтих людей! Он боялся, что на допросе не выдержит побоев и выдаст их, а так, незная, кого он мог выдать? Он шел и старательно отворачивался. И вдруг один из«сообщников» резко повернулся к нему. Это был Верин… Нет, не Верин, а Мурзик.Мурзик, кошмар дней и ночей Шурки Русанова осенью шестнадцатого и зимойсемнадцатого года! И все вокруг мигом обернулось тем прошлым кошмаром, когда водворе острога был убит Георгий Смольников, до полусмерти избит Охтин, а самШурка отброшен толпой и отделался только сломанной ногой.

Ту страшную сцену Русанов – он твердо знал это! – не забудетдо последнего своего часа. Он не раз видел ее в ночных кошмарах, но сейчас всебыло иначе. Не Охтина терзала, избивала толпа посреди Красной площади, аМурзика. Обезображенный труп, лежащий посреди тюремного двора, – был труп неСмольникова, а Мурзика. И даже юнцом со сломанной ногой, лишившимся сознания отболи, был не Шурка Русанов, а Мурзик.

Сам же Русанов смотрел на всю картину со стороны, вернее,как бы откуда-то свысока и издалека, словно бы с трибуны Мавзолея, отчегонекоторые детали происходящего были смазаны и плохо различимы. И криков толпыон почти не слышал, только какой-то хриплый стон, раздававшийся, чудилось, совсех сторон.

Внезапно его с двух сторон подхватили какие-то люди,подхватили и принялись поворачивать на бок. Русанов сопротивлялся – они тыкалиего в спину и твердили: «Да повернись ты, какого черта не ворочаешься?»

Русанов вскинулся, отгоняя кошмар, просыпаясь… Да этоочередной «великий поворот», происходящий в камере! Он лежал неподвижно и мешалсвоему соседу, вот его и ткнули чувствительно. И вовсе не стон никакойотдавался в ушах, а дыхание и храп страдальцев, населяющих камеру…

Русанов опять устроился лицом к параше и привычно задержалдыхание. Чуть разлепив веки, он заметил, что в камере стало светлее. Ага,значит, уже брезжит ранний весенний рассвет… Интересно, удастся ли еще поспатьдо шести, до побудки?

Снова смежил веки и, уплывая на зыбкой волне дремоты,подумал: «Меня вчера не вызывали на допрос. Наверное, сегодня…» И слабоулыбнулся, вспоминая «консервные банки»: «Кажется, я ко всему готов!»

Русанов ошибся. К тому, что его ожидало, он был совершенноне готов.

* * *

Из сугробов Александра выбралась на более или менеепроторенную тропу и, скользя на наледях, побежала по ней, не глядя напамятники, которые сто раз видела, и не читая надписи, которые знала наизусть.