Смотри, но не трогай - Татьяна Никандрова Страница 51

Тимур

Последний лестничный пролет минуем молча. Сосущее чувство тревоги усиливается и достигает пика как раз в тот момент, когда я порывистым движением распахиваю дверь мансардной комнаты.

Лера лежит на полу. Маленькая и трогательно-беззащитная. С разметавшимися по паркету волосами. Ее ладошка сложена под щекой, и оттого может показаться, что она спит. Но моя встревоженная интуиция вопит, что это не сон. Она без сознания.

Когда я падаю перед Грановской на колени и подтверждаю свои опасения, внутри меня что-то взрывается. Что-то большое и горячее. Рвет жилы. Расхреначивает кожу, как скорлупу. Доводит кровь до температуры кипения.

Это больно, будто агония. Но больнее всего бессилие, которое я ощущаю каждой клеточкой тела, каждой фиброй души.

– Что с ней?! – орет Матвеев, грубо тесня меня плечом. – Почему она в отключке?

Неожиданно взгляд цепляется за валяющийся неподалеку прибор, чем-то напоминающий пейджер. Гадаю, что это такое, но ровно до тех пор, пока не замечаю крошечную тест-полоску, лежащую рядом. Кажется, этим обычно замеряют сахар…

– Ало, скорая? – на заднем фоне слышу истеричный голос Диляры. – Приезжайте скорее! – на секунду она замолкает, а затем сбивчиво выпаливает. – Я не уверена, но кажется, это приступ гипогликемии, она пользовалась инсулином… Да, без сознания. Я не знаю, мы только что ее нашли… Да, диабет первого типа.

Что, мать вашу?..

После этих слов мне напрочь отсекает слух. Голову затягивает пронзительным звенящим эхом: диабет-бет-бет, диабет-бет-бет… Оно нарастает, вибрирует, заполняет собой черепную коробку. Ядовито пульсирует, вызывая паническую мигрень.

Впадаю в ступор, напоминающий анабиоз. Вроде живу, вроде дышу, но сердце как будто не бьется. И мыслей как будто нет. В башке – галимая пустота. В душе – вакуум небытия.

– Адрес! – кто-то трясет меня за плечо. – Тимур, какой здесь адрес?

На автомате называю улицу и дом. Каким-то чудом эта информация всплывает в памяти. А затем вновь мысленно возвращаюсь к новости, которая буквально вышибла меня из реальности.

Нет, серьезно… Диабет?! Сюр какой-то! Это не может быть правдой! Лера – молодая и крепкая, а диабет… Им же вроде только старики болеют? Или нет?... Черт! Я плохо разбираюсь в медицине... Но это все равно очень странно! Я несколько месяцев прожил с Грановской под одной крышей и не заметил ни единого факта, ни малейшего намека на то, что с ее здоровьем что-то не в порядке. Ладно она ничего не говорила – кто я такой, чтобы со мной откровенничать? Но предки-то! Предки какого хрена молчали? Ведь ни батя, ни Елизавета ни словом не обмолвились о том, что Лера больна! А они треплются обо всем на свете! Обо всякой ерунде! А о главном, видимо, забыли… Или намеренно не сказали, не знаю…

Оры Матвеева и причитания Диляры отдаленными отзвуками маячат где-то на заднем фоне. Я не слышу слов и почти не различаю интонаций. Они смешиваются в какую-то бесформенную шумовую кляксу, мешающую сосредоточиться на том, что по-настоящему важно.

Почему Лера оказалась здесь одна? Почему не позвала на помощь? Не успела? Возможно, ей поплохело так резко, что она потеряла сознание прямо на месте… Интересно, так вообще бывает?

Фак! Я не знаю, как бывает, а как не бывает при сахарном диабете! Спросите меня про боковой амиотрофический склероз, которым болела мама, – и я расскажу вам все о факторах риска, симптомах, диагностике… А в вопросах диабета я полный ноль. Даже сейчас, когда Лера в обмороке, я понятия не имею, как ей помочь…

И мне тошно! Тошно от самого себя! Потому что я был тупым, бессердечным эгоистом, зацикленном на собственной боли. Лелеющим ее как нечто значимое и дорогое. Я возводил личную трагедию в культ и упивался ролью жертвы. Я заигрался. Слишком увлекся инсценировкой под названием «вы все плохие, а я хороший». Мне было так важно доказать отцу, Елизавете и Лере их неправоту, что я напрочь ослеп. Сделался черствым. Тотально сконцентрировавшись на своих переживаниях, забыл, что проблемы могут быть не только у меня…

Почему самые ценные жизненные уроки всегда усваиваются через жесть? Почему для того, чтобы хоть немного морально вырасти, нужно непременно ощутить себя полным дерьмом? Почему для приобретения толики ума, надо потерять так много?

– Мы можем ей помочь? – оглядываюсь на Диляру. – Хоть как-нибудь?!

Бездействие меня убивает. Нет ничего хуже, чем просто сидеть и смотреть, как человек, который как-то незаметно стал тебе дорог, в одиночку борется за жизнь.

– В скорой сказали просто ждать их приезда, – она заламывает пальцы. – Ну и еще… Контролировать ее состояние. Чтобы в случае чего приступить к сердечно-легочной реанимации…

Нахожу Лерину руку и, приложив к ее запястью три пальца, прислушиваюсь. Пульс есть. Учащенный, но вполне различимый.

Осторожно обхватываю крошечную ладонь и про себя отмечаю, что она очень холодная и влажная. Сколько Лера пролежала здесь вот так? Одна, с распахнутым настежь окном…

– Она ледяная, – говорю я, не узнавая собственный голос. Непривычно низкий, дрожащий, хриплый. – Может, закроем окно и поднимем ее на кровать?

Без лишних слов Матвеев принимается закрывать створки, а Диляра со скепсисом качает головой:

– Думаю, лишний раз ее лучше не тревожить. А вот укрыть, наверное, можно…

Спихнув в сторону многочисленные куртки, сдираю с кровати одеяло и осторожно накрываю им Грановскую. Господи, какая же она тоненькая и миниатюрная… Пальчики такие худенькие, как у ребенка… И носик совсем махонький… Прямо кукольный. И как я все это время мог видеть в ней врага? Она же ангел. Ангел, подбитый моей ядовитой стрелой и падший на землю…

Я втрескался с нее с первого взгляда, с первой секунды, как только увидел в клубе… А потом возненавидел. За то, что она оказалась дочерью женщины, которая заменила мою мать.

Но если разуть глаза и взглянуть на ситуацию под другим углом, Грановская не виновата в случившемся. По сути, она была единственной из всей нашей чокнутой семейки, кто хотя бы пытался понять мои чувства. А я сделал ее козлом отпущения.