Люблю тебя врагам назло - Татьяна Никандрова

Ярослав

Меня зовут Ярослав, и я живу в детском доме.

Семнадцать лет назад моя мама родила меня и тут же написала отказную. Я был ей не нужен.

Я слышал, что младенцы много кричат. Может, поэтому она меня оставила? Не смогла выдержать моего ора? В таком случае она поторопилась с выводами. Очень скоро я понял, что плакать и звать на помощь бесполезно. Никто не придет. Никто не поможет.

Лет в семь я часто рассматривал себя в зеркало, пытаясь докопаться до сути: почему все же мама меня бросила? С чего взяла, что я "некачественный"? Может, из-за того, что ноги у меня были кривоваты? Или на лице было слишком много веснушек? Хотя, наверное, они появились позже. Во всем остальном я был самый обычный, как все детдомовцы. Не лучше и не хуже. Выбритый под машинку череп, зеленые глаза, две руки, две ноги.

Уже позже я понял, что мать оставила меня не из-за изъянов во внешности. Оказалось, что она была наркоманкой и через пару лет после моего рождения повесилась. Мать не могла справиться со своей никчемной жизнью, так зачем же породила еще одну? Почему не сделала аборт?

Вот, например, котят, которые никому не нужны, топят. Я считаю, это гуманно. Так почему же никто не проявит гуманности к человеческим детенышам, которые обречены на жизнь без любви?

Я бракованный товар. Государственный иждивенец. Человек без детства. Беспризорник.

О том, что мир жесток и несправедлив, я узнал очень рано. Ночная нянечка нещадно лупила тех, кто писал ночью в кровать. Иди попробуй в темноте доберись до туалета и найди свой горшок. Было очень страшно, да и писать хотелось нестерпимо. Но я все же шел, шлепал босыми ногами по полу в ночи, упрашивая свой мочевой пузырь немного потерпеть. Уж очень не хотелось получать от нянечки по жопе.

Но мне не повезло. Даже в ту ночь, когда моя кровать была сухой, нянечка все равно огрела меня лопаткой. Для профилактики.

Я быстро понял простую истину: для того, чтобы жить, нужно вертеться. Доверять в этом мире никому нельзя. Каждый ищет выгоду только для себя, всех волнует исключительно своя задница. Выживает сильнейший. И если хочешь уцелеть, не стесняйся бить первым.

За всю свою жизнь я сменил несколько детских домов. Меня удивило, что порядки везде были примерно одинаковые: дедовщина, уважение к физической силе и пренебрежительное отношение к дисциплине.

Когда первый раз приходишь в новый коллектив, нужно действовать быстро: вычисляешь, кто среди них главный, подходишь к нему и даешь в морду. Нужно постараться вырубить придурка, тогда твоя жизнь будет менее говеной. У тебя будет авторитет, и тебя не загнобят на пустом месте.

А если главный вырубит тебя, то, считай, не повезло. Будешь выполнять унизительные поручения и спать в шкафу.

У меня было по-всякому, и так, и эдак. В последнем месте пребывания я нахожусь уже шесть лет и неплохо устроился. По роже почти не получаю, если только от своих, и за дело. Сейчас я уже старший, поэтому ко мне никто не лезет. Боятся.

Первый раз нос мне сломали лет в восемь. Это было не так уж больно. Не больнее, чем ломать руку или получать сотрясение мозга. В последующие годы мой нос хрустел еще раза три. Очевидно, кость не всегда срасталась правильно, поэтому теперь я похож на бойца ММА. Но мне плевать, в интернате не так уж много зеркал, так что видеть свою кривоносую рожу мне приходится нечасто.

Жизнь в детском доме заставляет принимать правила игры, даже если они тебе не очень нравятся. Не скажу, что я получал особое удовольствие от того, что макал Никиту Сидорова головой в унитаз. Или что мне было приятно толпой пинать лежащего на земле Олега Иванова. Но я рассуждал примерно так: меня макали, и я макаю, меня пинали, и я пинаю. Согласен, примитивно и жестоко. Ну а как иначе?

Курить я начал в девять. Не так уж и рано по меркам детдома. Тогда все вокруг курили, и я не стал исключением. В моем неразвитом мозгу просто не возникло мысли, что можно делать что-то по-другому, не как все. Отличаться было невыгодно. Тот, кто не был в стаде, был врагом. А врагов надо бить. Нещадно.

Мой первый сексуальный опыт случился в тринадцать. Опять же не самый ранний возраст для воспитанника сиротских учреждений. Ее звали Авдеева Полина. Она была на пару лет старше и много понимала в этом.

Признаться честно, мне не понравилось спать с ней. От Полины исходил какой-то приторный, то ли цветочный, то ли медовый запах, и когда она наваливалась на меня всем телом, я начинал задыхаться. Уж не знаю, что это были за духи, но настоящие цветы так омерзительно никогда не пахнут. В этом я уверен.

Полина всегда очень густо красилась, и мне с трудом удавалось разглядеть ее саму за тоннами пудры и теней. А когда ее волосы цвета выжженный блонд касались моей шеи, мне и вовсе делалось неприятно, потому что они были очень сухие и кололись, точно солома.

Я тогда сильно разочаровался в сексе и недоумевал, чего с ним все так носятся. В жизни были вещи куда приятнее. Сникерс, например. Или холодное пиво в жару.

Конечно, повзрослев, я немного поднаторел в этом деле, и иной раз мне правда случалось получать кратковременное удовольствие. Но я все равно считал секс вещью переоцененной и излишне распиаренной.

Моего лучшего друга зовут Сева, и его судьба еще более дерьмовая, чем моя. Когда Севе было двенадцать, его усыновила супружеская пара, которая не имела своих детей.

Надо сказать, что подростки на рынке усыновления — товар второго сорта. Все стремятся взять к себе в семью новорожденного отказника или хотя бы малыша до трех лет. Их можно понять. Ведь маленького ребенка гораздо легче изначально воспитать под себя, чем переделывать уже частично сформировавшегося подростка.

Но Севе повезло. У него была неимоверно милая мордашка: синие глаза, пепельные волосы и правильные черты лица. По меркам детдома Сева был настоящим красавцем. А у красавцев всегда больше шансов понравиться взрослым.

Однако семейная идиллия Севы продолжалась недолго. Спустя семь месяцев после усыновления его сдали обратно в детдом. Видимо, супружеская пара поняла, что приобрела товар с брачком и поспешила вернуть его в магазин.

Когда я спрашивал друга о том, каково это, жить в семье, он отвечал, что непривычно. Ему было в диковинку есть не по расписанию, быть одному в своей комнате и осознавать, что кому-то есть до него дело.

Севу выперли за то, что он украл у приемных родителей пятьсот рублей. Поначалу я недоумевал, почему он так лажанулся, ведь нам с самого детства внушали, что быть усыновленным — это наша самая большая мечта.

Но потом я понял, что двенадцать лет детдомовской жизни в жесткой социальной изоляции, в условиях выживания, в отсутствии любви нельзя просто взять и смыть в унитаз. Сева, как и все воспитанники детдома, был жестоким волчонком, не способным ни принимать, ни дарить любовь. Он не доверял взрослым. А с чего ему было им доверять? Его всю жизнь бросали. Он был ненужным, нежеланным.