Путешественник - Жюльетта Бенцони Страница 5

— Английская шхуна! Средь бела дня!.. Куда это они собрались?

В следующий миг он уже сбегал с утеса, доставая из широких карманов подзорную трубу, которую он тотчас растянул и приставил к глазу. На сей раз он издал нечто подобное рыку:

— Какая дерзость! Нет, но какая неслыханная дерзость! Ты знаешь, как называется эта лодчонка? Просто-напросто «Ужас Франции»! А эти балбесы и не шевелятся!

Спрыгнув на землю, он побежал к форту с громким криком «Тревога!».

Гийом видел, как он о чем-то поговорил с Вергором, который, не имея возможности рвать на себе волосы, просто швырнул свой парик наземь и лишь после этого отдал приказ привести пост в состояние обороны. В бешенстве подергивая плечами, Бугенвиль бросился к своей лошади, привязанной за скалой, откуда Гийом с серьезным видом наблюдал за всеми его действиями. Полковник на миг остановился.

— Хотел поговорить с твоим отцом, но его нет. Скажи ему… Впрочем, все равно у меня нет времени! Нужно как можно быстрее добраться до Красного мыса. Спасибо Господу, ноги у моей лошади быстрее, чем этот проклятый корабль: когда он будет проплывать мимо, я ударю по нему из пушек… Да поможет Бог, он будет мой!

Ловкий прыжок в седло, взмах руки, и лошадь, возбужденная диким криком, уже скакала галопом… Господин де Бугенвиль исчез в облаке пыли.

Гийом подумал, что ему пора возвращаться домой, и слез, наконец, со своей скалы. Поползень, сидевший на сбросившем листья терновнике, даже не испугался его… С противоположного берега реки поднимался дым нового пожара…

Завидев дом, Гийом ненадолго остановился и посмотрел на него с особой нежностью. Там он чувствовал себя хорошо, ему нравилась эта постройка с толстыми стенами из самана, о которой его мать говорила, что она сделана в лучшем нормандском стиле. Крутую крышу, откуда легко сходил снег, венчали две трубы, по одной с каждой стороны. В крыше по числу комнат были встроены островерхие окна. Вход был сбоку, рядом — четыре окна, за которыми в спокойные времена жить было так хорошо. Теперь стало немного хуже, ведь прокормиться с каждым днем все труднее. В стороне находились подсобные помещения: конюшня, овчарня, рига, сыроварня, печь и пристройка, где хранился запас дров на зиму. К несчастью, тут мало что оставалось. Англичане — да, надо сказать, и бои тоже! — опустошили и правый, и левый берега реки Св. Лаврентия, так что прокормить солдат и мирное население, защитников и тех, кого они защищали, могла только земля, расположенная сразу за Квебеком, то есть плато, начинавшееся с мыса, над которым возвышался Верхний город, и расширявшееся внутрь материка между рекой Св. Лаврентия и рекой Сен-Шарль. К несчастью, родная, далекая Франция, где царствовал Людовик XV, похоже, не слышала криков о помощи, с которыми взывала к ней ее снежная дочь. В условиях шаткого и двусмысленного мира, заключенного в результате Семилетней войны, короля и его министров мало заботило то, что Вольтер презрительно назвал «несколькими арпанами снега»…

Бугенвиль кое-что знал на этот счет! Прошлой осенью главнокомандующий войсками Новой Франции, генерал маркиз де Монкальм, у которого он был адъютантом, посылал его в Версаль, с тем чтобы защитить интересы колонии, подвергшейся нападению со стороны англичан и американских поселенцев под командованием некоего полковника Вашингтона. Несмотря на сохранившиеся связи при дворе и особенно знакомство с фавориткой, Бугенвиль ничего не добился, не считая чина полковника и креста Святого Людовика для себя самого да почетных званий для Монкальма и его заместителей — шевалье де Леви и капитана де Бурламака. Хуже того: когда он с жаром излагал министру флота трагичную ситуацию, в которой оказалась Канада, некто Беринье, бывший лейтенант полиции, разозленный тем, что ему помешали, бросил: «Месье, когда горит дом, не думают о конюшнях…» Это было уже слишком для посланника, обремененного многочисленными неприятностями. Холодно и презрительно он ответил: «Зато, по крайней мере, никто не скажет, что вы рассуждаете, как лошадь…» И вышел не поклонившись… Надо же было хоть как-то воспользоваться покровительством госпожи де Помпадур!

Гийом, естественно, ничего не ведал о словах и деяниях столь высоких особ. Он знал лишь одно: вопреки чудесам изобретательности, проявляемой его матерью, в доме оставалось все меньше и меньше еды. Спозаранку прожорливый интендант Биго и губернатор, ленивый маркиз де Водрей — а ведь он был родом из этих мест — отбирали все, что шевелилось на земле, будь то скот или пшеничные колосья. Одна только крупная лошадь доктора пока что избежала этой участи. Но надолго ли? К тому же бедное животное явно не тучнело…

Не торопясь, мальчик поднялся по заросшей травой дороге, ведущей к дому на невысоком холме. У подножия холма росли две большие пихты, на которые он так любил лазить. Обычно он всегда гладил их ветви, но на этот раз прошел мимо. Камень на душе будто становился все тяжелее. Он даже замедлил шаг, вздохнул три-четыре раза, чтобы прийти в себя. Надо было во что бы то ни стало скрыть свою печаль от нежного взгляда матери: у нее и без его горестей хватало забот.

Несмотря на свой возраст, Гийом знал, хоть она никогда и не говорила ему об этом, что жизнь Матильды была трудна. Не то, чтобы несчастна, но… трудна: именно так следовало сказать.

Разница в возрасте между нею и мужем была в двадцать семь лет. Однако сын их никогда об этом не задумывался. В свои пятьдесят пять лет, отец, безусловно, был пожилым человеком, но таким не казался. У крепкого как дуб Гийома-старшего не было ни одного седого волоса в густой темной шевелюре, которая лишь слегка отступала к затылку, незаметно открывая лоб, подобно тому как во время отлива волна медленно обнажает берег.

Когда Гийом-старший был рядом с женой, они не казались случайной и тем более шокирующей парой. Матильда выделялась строгой красотой, делающей девушку старше своих лет, но зато постоянной и не проходящей с возрастом. Она была одной из тех нормандских блондинок, у которых волосы цвета спелой пшеницы прекрасно сочетаются с нежной синевой глаз и розовой свежестью молодой кожи. Между тем врожденным чутьем мальчик очень скоро почувствовал, что между ними недостает чего-то такого, что он не мог точно определить. Ведь он был всего лишь ребенком….

Матильда относилась к своему супругу с вниманием и уважением, была безусловно предана ему и, конечно, любила его, правда, скорее как отца, нежели как мужа. Ее взгляд никогда не озарялся в его присутствии, как это случалось, когда рядом был сын. В доме врача всегда ощущалось ее присутствие; она отличалась быстротой, деловитостью и аккуратностью, но в то же время была незаметна, если не сказать молчалива. Она никогда не смеялась, редко улыбалась. Однако Гийом был уверен в том, что ее сердце переполнено любовью к нему. И отвечал ей тем же.

Чувство, которое он испытывал по отношению к отцу, было другого свойства и скорее походило на то, что он ощущал, думая о Боге: он почитал его, восхищался им и страшно его боялся. Не то чтобы доктор был резок, груб или суров, но он так смотрел на сына, когда тот был в чем-то виноват, что у ребенка возникало непреодолимое желание превратиться в землеройку и исчезнуть в какой-нибудь дыре… К тому же он обретал величие жреца, когда в кругу семьи каждый раз произносил перед едой молитву. Но бесконечной грустью наполнялись его глаза, когда он смотрел на занятую каким-нибудь делом Матильду. С возрастом Гийом стал задаваться вопросом, не испытывал ли отец к его матери больше любви, чем она к нему…