Кесем-султан. Величественный век - Ширин Мелек Страница 47

– Почему он так смотрит? – Женщина отчего-то пока не решалась подойти ближе. Не веря себе, она вдруг поняла, что просто боится это сделать. Боится ощутить дыхание смерти, услышать ее крадущиеся шаги, почувствовать на себе ее пронизывающий взгляд. О Аллах, пусть минует нас чаша сия!

– Я дал лекарство, оно уже должно подействовать. Главное сейчас – справиться с внутренним жаром, не дать ему разгореться, заполыхать в полную силу. Я лишь помогаю чем могу, а вся надежда на молодость нашего повелителя и его жажду жизни. И нужен здоровый, спокойный сон, это залог успеха. Думаю, мои снадобья помогут, они сделаны на основе макового молока. А дальше будем ждать, что возьмет верх – проклятая болезнь или наш повелитель и его стремление жить…

Женщина слушала, не сводя взгляда с лица Ахмеда. Показалось или что-то действительно в нем изменилось? В глазах появилось что-то осмысленное или это всего лишь отблеск свечей?

– Я пока с твоего позволения, госпожа, выйду к остальным, сообщу о состоянии нашего повелителя. Будем возносить молитвы и ждать. Однако, о высокочтимая хасеки-султан, повторюсь: надежда есть, но она все же мала. Слишком много времени прошло с тех пор, как недуг завладел телом повелителя. Слишком много…

Нарбани отправился к выходу, продолжая что-то бормотать себе под нос про кисмет, время и надежду. Но женщина уже толком не слушала. Главное было понятно: дверью Азраил не ошибся, пришел именно туда и именно к тому. Отчего-то знала она об этом точно.

Когда жестокая правда прорывается сквозь красивые слова, укореняется в мыслях, то нет больше сил думать ни о чем, кроме этой правды. Что ж, да будет так.

Сердце куда чаще выигрывает в своем знании правды, чем разум и даже душа.

Она наконец подошла к кровати, постояла некоторое время рядом, не дыша, не шевелясь, словно призрак во плоти. Потом осторожно присела и, чуть помедлив, взяла горячую руку Ахмеда в свою ладонь. Другой утерла слезы – мешали смотреть. Хотя, знает тот же Аллах, все бы отдала, чтобы этого не видеть.

Кожей чувствовала, как горит тело Ахмеда, как смертельная болезнь пожирает его изнутри, оставляя за собой выжженную пустошь.

– О мой повелитель и владыка, что мне делать? Как помочь тебе? – прошептала в каком-то исступлении. И знала твердо: скажи ей сейчас Аллах: «Отдай свою жизнь за него, и он будет жить» – отдала бы, не раздумывая.

Ахмед словно услышал. Дыхание, до этого частое, затрудненное, словно воздух, прежде чем достичь груди, прорывался сквозь какие-то преграды, вдруг успокоилось, стало чище. Взгляд обрел некую осмысленность, перестал упираться в потолок, скользнул мимо окон, миновал было женщину, но через мгновение вернулся, задержался на ней – и она с внутренним трепетом разглядела в этом взгляде узнавание. Зацепился, подобно якорю корабля, блуждающего ранее в пустом безбрежном море, и уже не отпускал ни на секунду. Губы, потрескавшиеся от внутреннего жара, шевельнулись, и женщина расслышала на выдохе, горячем и сухом:

– Рад тебе…

И она опять заплакала, но уже от облегчения. Хотелось верить, что Ахмед сражался и победил, вернулся оттуда, откуда не возвращаются, долгое плавание наконец завершилось и он снова тут, рядом, в сознании и добром здравии. Или хотя бы на пути к нему.

А еще он сжал пальцы на ее ладони. Слабо, неуверенно, но это было пожатие, которое сказало куда больше, нежели слова.

– И я очень рада тебя видеть, мой Ахмед. Ты нас всех напугал, но меня особенно. Зачем надо было пить ту воду? Ну зачем?

Разумом понимала, что не о том говорит, сделанного уже не воротишь, но не смогла удержаться: сначала упрекнуть, а потом пожалеть. В очередной раз словно увидев и услышав все со стороны, поняла: это получилось у нее не просто по-женски, а скорее по-матерински. И знала: она сейчас права той женской правотой, когда виновных ищут даже среди своих, но все равно готовы отдать за них собственную жизнь. Однако понимала и то, что здесь и сейчас это уже имеет мало смысла. Аллах рассудил по-своему. Ему, как всегда, видней.

– Перестань… – поморщился Ахмед, и в глубине его зрачков на миг мелькнуло раздражение. А потом сразу, без какого-либо перехода, в них снова образовалась пустота. Он будто всматривался куда-то внутрь себя, что-то искал там и не находил. На лбу выступили крупные капли пота, и женщина потянулась за влажным платком, что вместе с кувшином и большой пиалой находился на столике рядом с кроватью. Вытерла пот с лица больного, протерла и грудь. Ахмед не шевелился, опять безучастный, безвольный. Наверное, снадобье Нарбани уже начало действовать в полную силу.

Она заботливо, как больному ребенку, поправила подушку под его головой – и ощутила тыльной стороной кисти что-то твердое. Потянула к себе. Не веря своим глазам, вытащила спрятанный в изголовье кинжал.

Тот самый. С янтарной рукоятью и резными ножнами. Шнурок, вдетый в обоймицу ножен, свисал обессиленной петлей.

Отчего бы повелителю правоверных и не держать в изголовье оружие: ведь он остается воином даже на ложе скорби. Но вид этого кинжала почему-то вселил в нее страх. Веяло от него некой древней силой, загадочной и недоброй.

Испуганным движением женщина быстро сунула кинжал обратно под подушку. Неуверенно посмотрела на Ахмеда – но тот, похоже, ничего не мог заметить сейчас. Он опять впал в забытье, дыхание вновь стало прерывистым, глаза закрыты, губы неподвижны. И лишь пальцы все продолжали сжимать ее ладонь. Но сейчас куда тверже, чем прежде.

И Кёсем наклонилась поцеловать их. Такими же горячими губами…

* * *

…Она выдернула себя из трясины сна, как тянут из воды утопающего: за волосы, безжалостно.

Вскочила. С бьющимся в груди сердцем подбежала к окну.

Ночь висела за окном черным занавесом. Луны сегодня на небе не было, но прямо напротив их комнаты – кажется, протяни руку и коснись – золотыми точками был вышит по черному атласу ковшик Большой Медведицы.

Сафие-султан как-то рассказывала своим воспитанницам, что лишь юные глаза могут рассмотреть в ручке этого ковша крохотную мерцающую звездочку, чуть повыше предпоследней из ярких. И с успокоенным временем сожалением произнесла, что от нее-то самой эта небесная искра давно уже скрыта…

(Была ли валиде в том сне? Кажется, нет. И не было ощущения, что она есть где-то: пусть и в других комнатах, но в пределах досягаемости, среди живых.)

Махпейкер присмотрелась. Ей эта звездочка была видна хорошо, даже щуриться нет нужды. И еще долго так будет, по меньшей мере лет десять, наверно, две трети от ее нынешней жизни… Так далеко вперед даже заглядывать неохота. За этот срок, конечно, многие умереть успеют. Особенно те, кто стар уже сейчас.

В следующий раз, когда придет такой сон, надо еще до пробуждения посмотреть на небо: видна ли в хвосте Медведицы мерцающая искра?

Она невесело усмехнулась, оценив неосуществимость этой мысли. Звезды восходят на небо ночью, она же, засыпая, видит мир глазами проснувшейся женщины – самой ли себя или кого-то иного, но днем, когда небо ослеплено солнцем…