Серьезные отношения - Анна Берсенева Страница 46

– Вы куда это, молодой человек?

Медсестра перехватила Кольку у самого входа в палату. Он предполагал, что посторонних в эту палату не пускают, потому крался по коридору аки тать в ночи и думал уже, что достиг цели. И вот пожалуйста, попалась-таки бдительная девчонка!

– Сослуживца навестить, – не моргнув глазом, ответил Колька. – Северского Игоря Владимировича.

– Да-а? – насмешливо протянула медсестра. – И где ж вы с ним совместно служите, а?

Она смотрела на него без желания устрашить, даже с понятным женским интересом смотрела. А почему бы и нет, что он, в поле обсевок? Но на пути к палате, при всем читающемся в бойких глазах интересе, она стояла твердо.

– А я его заместитель.

– Неужели? И по каким же, интересно, вопросам вы его замещаете?

– Это вы, девушка, странные вопросы задаете! – делано возмутился Колька. – Я вам что, отчитываться обязан?

– Обязаны, – отрезала она. – Северский здесь не начальник, а па-ци-ент. А вы к тому же врете.

– Почему это я вру?

– Ой, ну какой из вас заместитель? – снисходительно усмехнулась она. – Тем более у Северского. – И, прежде чем Колька успел изобразить возмущение, добавила: – А вообще-то я вас все равно к нему не пустила бы. Его сейчас на томограмму повезут. Хуже ему стало, а почему, отчего, никто понять не может. Так что идите, господин заместитель, откуда пришли.

Что оставалось делать? Колька возмущенно хмыкнул для порядка и пошел обратно по коридору. Перед самым выходом на лестницу он все же обернулся – вдруг эта хорошенькая церберша ушла? Но она по-прежнему стояла у палаты и смотрела ему вслед.

Колька собрался уж было уйти совсем, но тут дверь палаты открылась и в коридор вышла еще одна женщина. Толком рассмотреть ее он не успел, но, шагнув за дверь коридора на лестницу, на всякий случай приостановился. Медсестра о чем-то спросила ее, она ответила, и, может, стоило прислушаться к их разговору.

Больничный коридор был пуст, наверное, наступил тихий час, и каждое слово было слышно даже здесь, на площадке перед лифтами.

Впрочем, никаких особенных слов не говорилось. Женщина, вышедшая из палаты Северского, просто плакала. Колька понял, что плачет она, а не медсестра, потому что с чего бы медсестра вдруг разрыдалась?

– Катюша, ну что ты, что? – услышал он голос медсестры. – Тебе разве можно реветь?

– Я… все… уже все, – донесся до Кольки второй женский голос. Он был какой-то… Кольке показалось, что он не слышит, а видит этот голос, как увидел бы ручеек слез на ее лице, если бы мог выглянуть в коридор. – Прости, Наташа. Что же ему плохо-то вдруг стало, господи! И как назло, мне рожать…

– Назло! – воскликнула медсестра Наташа. – Кто ж про роды такое говорит? Дуры вы обе, что супружница его, что ты! – сердито добавила она. – Та ходила – чего ходила? Он ее и на порог не пустил. Ты ходишь… Сидела бы дома, ползунки готовила. Ни тебе сейчас от него толку, ни ему от тебя. Чего попусту переживать? Мамашка его и то не переживает, вон, в санаторий укатила. Врачи сами разберутся, хорошо ему, плохо ли.

– Он то же говорит.

На этот раз Катин голос прозвучал так тихо, что Колька еле разобрал ее слова.

– И правильно говорит. Он вообще мужик толковый. Хороший приз тебе достанется! Если еще достанется…

– Пойду.

Голос стал спокойным. Печаль в нем можно было теперь расслышать, только если очень хорошо прислушаться. Хорошо прислушаться Колька не мог, слишком далеко он стоял. Но печаль все-таки расслышал.

– Гололед сегодня, – сказала Наташа. – Говорю же, о себе надо думать, о себе! Ну как ты с пузом по такой скользоте поползешь?

– Машину остановлю.

– Ага, только сначала дорогу перейдешь. Кто тебе на этой стороне остановится, чтоб в обратную ехать? А дорога тут без светофора, а водила каждый третий чурка, прет без правил, как на ишаке… Чтоб я когда-нибудь влюбилась – да ни за какие коврижки!

– Ничего, дойду. Зимой же всегда скользко.

– Не ходи ты сюда больше. Звони, все тебе и по телефону скажут, не каменный век.

Не ответив, Катя пошла по коридору к лифтам. В ее шагах была одновременно и тяжесть, которой, конечно, не может не быть в шагах беременной, и какая-то особенная легкость, объяснить которую физическими законами было невозможно. Колька поспешно вышел на лестницу и сбежал вниз пешком.

Он оделся раньше, чем Катя подошла к гардеробу, и, стоя за крашеной колонной в углу вестибюля, с удивлением поймал себя на том, что хочет подать ей шубу. Это было в самом деле странно: груб он, правда, не был, но галантностью тоже не отличался. Он вообще не помнил, подавал ли когда-нибудь кому-нибудь пальто. Галинке точно не подавал, она как-то не вызывала такой потребности. Может, матери? Да нет, и мать обходилась без этого… Разве что дочке, и то когда она была такая маленькая, что не умела одеваться сама.

Катя надела цигейковую шубу, завязала пуховый платок и стала похожа на бесформенную гору; наверное, срок беременности был у нее уже очень большой. Только лицо в обрамлении белого козьего пуха совсем с этой горой не совпадало – оно было прозрачным, как вкрапление хрусталя.

Она медленно, переваливаясь, пошла к выходу, с трудом открыла тугую дверь.

«И правда, как же она по улице пойдет? – с самому себе непонятным страхом подумал Колька. – Каток же сплошной!»

Он давно уже поменял летнюю резину на зимнюю, шипованную, поэтому, выезжая утром из дому, даже не подумал о гололеде. А сейчас вот подумал.

Выйдя на улицу, он увидел, что никакую машину Катя не останавливает, а просто идет к метро. Она шла очень медленно, неуверенно выбирая место, на которое можно было бы, не оскользнувшись, поставить ногу, и из-за этой неуверенности каждый ее шаг казался последним. Колька даже оторопел, глядя на нее сзади. Хотя и перед нею, и справа, и слева от нее шло множество людей, и все двигались по льду так же неуверенно.