Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство - Александр Козенко Страница 44

Жажда свободы, весенняя лихорадка – называйте это как хотите, – которая обуревает людей и собак, редко завладевала им. Но часто хозяева замечали, как чувство это боролось в нем с привязанностью к ним, и, наблюдая этот немой спор, Джек снова и снова задавался вопросом, справедливо ли, что наша цивилизация так сковала его, и могла ли любовь к хозяевам, столь старательно ему привитая, хоть в какой-то мере заменить радость удовлетворения его первобытных стремлений. Он был подобен человеку, по природе своей склонному к полигамии, но женатому на одной только любимой женщине.

Ничего нет удивительного в том, что Пират – самая распространенная собачья кличка. И ему можно было бы дать ее, если бы не неотступная боязнь лишиться чего-то своего, боязнь признаться даже самим себе, что мы жаждем быть оригинальными. Кто-то однажды сказал: «Странно, что два таких противоположных качества, как мужество и лицемерие, составляют главную черту англосаксов!». Но разве лицемерие не результат упорства, которое, в свою очередь, является частью мужества? И разве в лицемерии не проявляется настойчивое стремление защитить свое доброе имя, желание любой ценой соблюсти приличия, понимание того, что нельзя упускать из рук доставшееся слишком дорогой ценой – пусть даже в жертву принесена правда? Поэтому англосаксы не отзываются на кличку Пират и воспитывают своих собак так, что и они вряд ли знают собственную натуру.

Разумеется, история одного из странствий Криса, для которого трудно найти основательную причину, так и останется неизвестной. Ада и Джек жили в Лондоне, и однажды октябрьским вечером им сказали, что он улизнул из дому и пропал. И вот потянулись полные отчаяния часы – четыре часа пытались они разыскать эту черную иголку в черном стоге сена. То были часы искреннего страха и терзаний – как не страдать, зная, что любимое существо поглотил безвыходный лабиринт лондонских улиц. Украли? Или попал под колеса? И что хуже? Заходили в ближайший полицейский участок, сообщили в Дом Собаки, отнесли заказ в типографию напечатать пятьсот объявлений о пропаже, обошли столько улиц! И вот, когда Ада с Джеком устроили небольшой перерыв, чтобы перекусить, и стараются уверить себя, что еще не все потеряно, они слышат лай, который означает: «Никак не могу открыть эту дверь!». Хозяева выбегают на крыльцо, а там Крис собственной персоной, стоит себе на верхней ступеньке, необычайно оживленный, и, нимало не смутясь, без всяких объяснений требует свой ужин. Вслед за ним приносят счет за пятьсот объявлений «О пропавшей собаке»! В тот вечер Ада уже поднялась к себе, а Джек еще долго сидел и смотрел на него. И Джеку вспомнился другой вечер, несколько лет назад – как им мерещился тогда повсюду их спаниель, пропадавший одиннадцать дней. И ему стало так горько! А он? Он спал, ибо совесть его не мучила.

Да что говорить! А тот раз, когда Джек вернулся поздно ночью и ему сказали, что Крис побежал разыскивать его… И Джек в тревоге снова вышел из дому, среди пустынных полей зазвучал его призывный свист. Внезапно в темноте послышался шорох, и Крис с разбега подкатился ему под ноги, явившись невесть откуда, где ждал, притаившись, повторяя про себя: «Ни за что не вернусь, пока не придет он». Бранить его Джек не мог: было что-то очень трогательное в появлении этого стремительного, истосковавшегося черного комочка из глухой ночной тьмы. Вообще, если наступало время сна, а кого-то из его хозяев еще не было дома, он всегда выкидывал какую-нибудь штуку, например, перерывал в знак протеста, как одержимый, свою подстилку, пока она не превращалась бог знает во что. А все от того, что, несмотря на свою длинную серьезную морду и шелковистые уши, в нем было что-то от пещерного медведя – чуть рассердится, как начинает рыть ямы, в которые никогда ничего не прятал. Он не был «умной» собакой, не был повинен в различных проделках. И он никогда не «выставлялся». Ни Аде, ни Джеку и в голову не приходило подвергать его подобному испытанию. Разве Крис какой-то там клоун, игрушка, безделка, дань моде или перо на шляпе, чтоб его ежегодно таскали для всеобщего обозрения в душный зал и ранили подобным дурачеством его преданную душу? Он даже ни разу не слыхал от своих хозяев разговоров про свою родословную, никто не сетовал на длину его носа и не говорил, что у него «умный вид». Дать Крису почувствовать, что его хозяева считают его своей собственностью, которая может принести им богатство и славу, – об этом было стыдно даже помыслить. Хотелось, чтобы с ним была такая же близость, как между одной овчаркой и фермером, который на вопрос о возрасте его собаки отвечал: «Тереза, моя дочь, родилась в ноябре, а она – в августе». Овчарка эта уже прожила восемнадцать весен, когда настал роковой для нее день – душа, покинувшая тело, воспарила вверх, чтобы слиться с дымком, который окутывает почерневшие балки кухни, где она провела столько лет у ног своего хозяина. Да! Раз уж человек не способен с самого начала не думать о том, будет ли ему от собаки польза, и просто от души радоваться, что она всегда с ним рядом, он никогда не почувствует всей прелести товарищества, которое не зависит от особенностей собаки, а проистекает из какого-то странного, непостижимого родства молчаливых душ. Именно молчание собаки делает ее для человека бесконечно дорогой, с ней чувствуешь себя спокойно: от нее никогда не услышишь горьких, обидных слов. Когда она просто сидит рядом, полная любви к тебе, и знает, что и ее любят, когда взор ее выражает искреннее обожание и она чувствует, что и ты думаешь о ней, такие минуты очень ей, по-видимому, дороги. А когда ты занят другим, она проявляет трогательное, поистине стоическое терпение. Крис всегда знал, когда Джек был слишком занят и не мог быть к нему так близок, как ему бы хотелось; и никогда он в такие часы даже не пытался как-то привлечь к себе внимание. Конечно, это омрачало его настроение, и тогда краснота под глазами и складки обвислых щек – вероятное свидетельство того, что среди его далеких предков были ищейки, – делались глубже и заметнее. Если б он мог заговорить, он бы сказал в такую минуту: «Я давно уже томлюсь в одиночестве, и не могу же я спать целый день, но тебе виднее, и я не смею роптать».

Он ничего не имел против, если Джек бывал занят с гостями. Казалось, голоса, раздававшиеся со всех сторон, были ему даже приятны, и он различал в разговоре искренние интонации. Так, например, он не выносил, когда актеры начинали читать вслух роли: он сразу постигал, что слова их не выражали подлинных чувств и мыслей; и тут, чтобы показать свое неодобрение, он принимался бродить по комнате, потом подходил к двери и упорно смотрел на нее, пока кто-нибудь не выпускал его. Правда, раз или два, когда кто-то из актеров громко декламировал весьма драматический кусок, он до того растрогался, что подошел к чтецу и, задрав морду, жарко задышал ему в лицо. Музыка тоже волновала его, он принимался вздыхать и вопросительно заглядывать в глаза. Иногда, заслышав первые аккорды, он подходил к окну и долго стоял там, высматривая Аду. А то просто ложился на правую педаль, и его хозяевам оставалось только гадать – то ли это от избытка чувств, то ли ему казалось, что так музыка будет менее слышна. А слушая один из ноктюрнов Шопена, он всегда всхлипывал. Да, темперамент у него был поистине польский – веселился он безудержно, в другое же время бывал мрачен и задумчив.

Вообще-то для собаки, совершившей на своем веку не одну дальнюю поездку, жизнь его была на редкость бедна приключениями, хотя происшествия все же случались: так, однажды он выпрыгнул из окна кареты в Кенсингтоне, а в другой раз сел на змею. По счастью, приключилось это в воскресный полдень, и змея, как и все вокруг, дремала, так что ничего не произошло и шедший позади пса приятель Джека Форд Мэдокс Хьюффер сбросил его со змеи своим здоровенным башмаком.