Путешественник - Жюльетта Бенцони Страница 38

— И оттого Нервиль так рассыпается в любезностях? Молодые люди, судя по всему, прекрасно понимали друг друга, смеялись и шутили, не забывая при этом почаще чокаться бокалами с шампанским. Партия началась, и удача сразу же улыбнулась графу. Карты слушались его пальцев с какой-то особой грацией, и фортуна явно отворачивалась от барона, но его веселое настроение ничуть не портилось. Банкир придвинул к себе несколько луидоров, после чего взглянул на двух друзей.

— Ну что, господа индусы, попытаете счастья? Или вы вернулись из Голконды с пустыми карманами?

Вместо ответа Гийом бросил на стол несколько монет, проиграл их и глазом не моргнув, бросил еще и на сей раз выиграл, но не потрудился забрать деньги.

— Так что же, — проговорил Нервиль, придвигая к нему, золото, — о чем вы задумались? Это ваше…

— Такой мизер?.. Я думаю, бедняки госпожи дю Меснильдо будут счастливы получить мелочь…

— Мелочь?..

С нескрываемым изумлением Нервиль заглянул в узкое, словно вырезанное из старого дерева лицо и, наконец, улыбнулся.

— С вами приятно играть, господин индус! Если пожелаете сыграть партию в более… узком кругу, дайте мне знать…

Тем временем его нетерпеливые пальцы уже тянулись к сверкающей горстке монет, но на нее быстро легла крупная, энергичная рука Гийома…

— Я сказал, для бедных, граф! Вы едва ли к ним отнесетесь…

Он проворно собрал монеты и с глубоким поклоном вручил их приближавшейся хозяйке дома. Она ответила ему благодарной улыбкой.

— Вы очень рискуете, господин Тремэн. Некоторые из наших милосердных душ могут поддаться искушению и постучат к вам в дверь!

— Если они явятся с вашего позволения, сударыня, они могут быть уверены в том, что я их не разочарую. А теперь могу я просить вашего разрешения удалиться?

— Как, уже? — проговорила она с недовольной кокетливой гримасой. — Вам наскучило наше общество?

Наклоняясь над протянутой рукой в бриллиантах, он прошептал:

— Надеюсь, вы так не считаете? Если бы, кроме вас, тут никого не было, я так задержался бы, что вам, пришлось бы меня прогонять…

В ответ на смелый взгляд, с которым он произнес последние слова, Жанна неторопливо улыбнулась:

— Быть может, мне и придет в голову фантазия отважиться на подобное приключение! Вы всегда будете весьма желанным гостем. Мой кузен Феликс вами слишком дорожит, чтобы мы не стали большими друзьями. Вы собираетесь поселиться в Валони?

— Если не в городе, то наверняка в провинции. Я — человек моря и хотел бы приобрести имение, откуда смог бы им любоваться…

— Как бы там ни было; мы еще увидимся, только не уходите, не попрощавшись с маркизой д'Аркур! Иначе вы рискуете ее разочаровать. Было бы обидно…

Часом позже, усевшись друг против друга в маленькой гостиной, задернув занавески и закрыв ставни, Гийом и Феликс закутались в удобные халаты из толстого шелка и, подставив ноги к горячему камину, попивали крепкий грог, отогреваясь после ливня, под который они угодили, выйдя их отеля Меснильдо, и который промочил их до нитки, пока они не добрались до гостиницы «Гран Тюрк». Гийом посвящал своего друга в неизвестные ему эпизоды своей жизни. Феликс слушал молча, довольствуясь короткими замечаниями по поводу некоторых моментов. Например, когда речь зашла о предательстве Ришара и вынужденном отъезде из Квебека:

— Как же случилось, что ты за столько лет ни разу там не побывал? Ведь у тебя были и средства, и возможность снарядить любой корабль?

— Я часто об этом думал, но, когда я попросил у Компании разрешение на плавание в Китайском море, отец Валет поставил одно условие: пока он жив, я никогда не попытаюсь вернуться в Канаду. Он говорил, что там я могу лишь потерять свою душу и что право мести мне не принадлежит. К тому же я уверен, что Конока об этом позаботился… Он был человеком, на которого можно положиться…

— Ты любил эту страну?

— Бесконечно, и всегда, наверное, буду сожалеть о ней. Только вот никогда больше она не станет моей Канадой. Там англичане, и они никогда не смогут уважать обычай завоеванной страны, да еще эти проклятые американцы — они все сделали для того, чтобы нас выставить, а сами добивались поддержки короля Франции, чтобы освободиться от своих британских друзей! Какая гнусность!..

Несмотря на дружбу с Феликсом, Гийом не стал рассказывать о нежном призраке Милашки-Мари. Она была потайным уголком его души, незаконченной поэмой детства, первым даром сердца, которым невозможно поделиться. Именно из-за нее таким жестоким показалось ему обещание, которого от него потребовал приемный отец. Однако с течением времени он стал относится к этому с некоторым фатализмом. Где бы она ни находилась, Милашка-Мари стала женщиной, наверняка чьей-то женой. Возможно, матерью, наверняка забывшей спутника раннего детства и даже не помышлявшей о том, что ее образ запечатлелся в душе тридцатипятилетнего мужчины, который из-за него никак не мог решиться взять в жены другую женщину.

Одному Богу известно, каких только обворожительных девушек он не встречал! В некоторых он влюблялся, по крайней мере, ему так казалось. Но ненадолго, и это приводило в отчаяние Жана Валета: ему так хотелось наполнить свой маленький дворец детскими криками и топотом.

И ему Гийом никогда не рассказывал о своем тайном идоле, поскольку считал, что тот его не поймет. Но Валет подозревал о его существовании. Однажды, за несколько недель до смерти приемного отца он услышал, как тот проговорил:

— Все люди меняются, Гийом, но мы имеем счастье дольше сохранять молодость, чем женщины.

— Почему вы так говорите, отец?

— Потому что я часто спрашивал себя, не скрывается ли за твоим желанием вернуться в Канаду какое-то лицо. И я содрогаюсь при мысли, что ты захочешь его увидеть, когда меня не станет. Тебя наверняка ждет тяжкое разочарование, но нет ничего хуже обезображенной мечты. Лучше пусть твоя останется такой, какая есть…

Гийом возобновил свой рассказ, приступая к наиболее трудной его части. Феликс мало что знал об отъезде из Сен-Васт, кроме гибели Матильды и того, что Жан Валет усыновил мальчика. Ему были совершенно неизвестны обстоятельства. Гийому впервые приходилось рассказывать о себе, и он испытывал интересное чувство: драма, пережитая его матерью, Альбеном Периго и им самим, приобрела странные оттенки романа, так что он даже начинал сомневаться в том, что ему поверят…

Вскоре он успокоился; Варанвиль не ставил его слова под сомнение. Напротив, по мере повествования лицо его все мрачнело, и когда Тремэн окончил и встал, чтобы набить свою длинную глиняную трубку из голландского фаянса, он помолчал, потягивая из стакана. Наконец, спросил:

— Что ты собираешься сделать? Убить его?

— Ты видишь другое решение? А что бы ты сделал на моем месте?

— То же самое, — согласился молодой человек. — Если бы, конечно, был уверен…