Последнее лето - Елена Арсеньева Страница 37

Неизвестно, кого ожидал увидать Шурка. Может, сдержанногорабочего-сормовича с седыми усами – такие в пятом году очень много накуролесилив верхней части города. Сам Шурка этого, конечно, не помнил, но знал порассказам старших. Причем, говорили, чем более благообразно работяга выглядел,тем безобразней он вел себя на демонстрациях. Отчего так получалось, никто непонимал. Готов был Шурка увидеть и пожилую революционную деву, учительницу илимедичку, в черном потертом суконном платье, с седеющими, прилизанными,поредевшими волосами и в пенсне на птичьем носике. Или лохматого молодогочеловека в студенческой тужурке – почему-то все политические любили наряжатьсяв студенческие тужурки, надо или не надо. Однако отворивший им человек не былстарой девой или студентом, да и рабочего-сормовича мало напоминал: толстый, сбагровым, ноздреватым носом и склеротическими прожилками на щеках, с неровными,обвисшими усами, он был закутан в плед на манер испанской альмавивы (полыспереди закинуты на плечи перекрестно) и обут в подшитые кожей деревенскиеваленки. Через минуту Шурке стало ясно, отчего: снизу по полу немилосерднодуло. Шурке немедленно захотелось натянуть на голову неосмотрительно снятуюфуражку, и он опять пожалел о забытом башлыке. Вообще в своей гимназическойшинели со светлыми пуговицами он чувствовал себя здесь чрезвычайно неуютно.Холодно, и вообще…

– Не раздевайтесь, простынете, – проскрипелнасморочным голосом хозяин. – И фуражечку наденьте. Тут студено.Проходите. Садитесь вот сюда, на диванчик. Или на стулья, как желаете. ТоварищПавел с минуты на минуту придет.

Шурка сел на колченогий венский стул, Мопся и закутаннаябарышня – на донельзя потертый, некогда обитый ситцем диванчик, из которого вовсе стороны торчали клочья ваты, а от ситца остались одни лоскутья.

Барышня поглубже зарылась в свою шаль и зябко постукивала пополу ножками, обутыми в хорошенькие замшевые ботинки. Рядом с разношеннымибашмаками Марины ножки ее выглядели, как игрушечки. Ботинки эти надолгоприковали к себе пристальное внимание Шурика. Он их где-то видел раньше,совершенно точно!

– Барышни замерзнут, – сказал ШуркаАльмавиве. – Отчего бы вам печку не затопить?

– Дым, – ответил Альмавива, пристраиваясь у окна ипоглядывая поверх занавески.

– Печка дымит, что ли? – не понял Шурик.

– Да нет, труба.

– Труба? А что в том удивительного, коли труба дымит?

– Шурка, прекрати паясничать, – строго одернулаМарина. – Дом этот нежилой, мы, видишь, даже ставню только одну открыли.Если затопить, дым повалит, внимание к себе привлечем.

– Да мы тут насмерть перемерзнем, – проворчалШурка. – Не пора ли начинать, го…

Он чуть было не ляпнул «господа», но вовремя осекся. Однакои «товарищи» сказать не решился, обращение так и повисло в воздухе.

– Товарищ Павел вот-вот придет, с минуты наминуту, – снова пообещал хозяин, нервно потирая руки. Вообще, он ихбеспрестанно потирал, и Шурка не мог понять, страшно ему или просто-напростозябко.

Впрочем, товарища Павла пришлось ждать еще не менееполучаса. За это время появились двое каких-то мастеровых с наглыми рожаминастоящих пролетарских революционеров. Молодцы, одетые в черные ватные куртки,сначала смерили презрительными взглядами Шуркину гимназическую шинель, нототчас переключили свое внимание на барышню в пуховом платке: разглядывали ееистово, чуть ли не с разинутыми ртами и умильным выражением простоватых молодыхлиц, покрытых по щекам легким пушком будущих бород.

Шурик на них искоса взглядывал и завидовал: ему до бороды иусов было еще далеко, пока никакого намека. «Ты у нас еще не оперившийсяптенчик!» – шутил в веселые минуты, глядя на Шурку, отец.

Наверное, барышне под пристальными взглядами молодыхпролетариев стало жарко (да и вообще в комнате надышали, атмосфера в нейсделалась более живая), и она сняла наконец свой пуховый платок, оставшись вмаленькой котиковой шапочке, чудом державшейся на гладко причесаннойчерноволосой головке.

Революционеры разинули рты. Альмавива одобрительно вздохнули разгладил свои щипаные, неопрятные усы.

А Шурка так и ахнул:

– Тамарочка! Это ты?!

– Молчите! – сурово сказала ему Мопся, обращаясьпочему-то на «вы». – Здесь нет никаких Тамарочек или Шурочек. У нас у всехпартийные клички, но вы еще не приняты в наши ряды, поэтому будем вас называтьпросто – товарищ Тамара, товарищ Александр…

«Это я – товарищ Александр!» – сообразил Шурка и с некоторойфатоватостью раскланялся, привстав со своего неудобного стула.

Марина не назвала остальных присутствующих, да Шурке они ине были интересны.

Но Тамара! Тамара Салтыкова, подружка Сашеньки, его сестры!Боже мой, кто бы мог подумать, что эта молчаливая, скромненькая барышня играетв столь опасные игры! Или только начинает? Наверное, она, как и Шурка Русанов,пришла всего лишь посмотреть, познакомиться. Шурику захотелось взять Тамару заруку и немедленно увести отсюда. Она была слишком хорошенькая, слишком нежнаядля столь убогой комнаты, для осоловелых взглядов пролетариев. По мнениюШурика, в революцию шли только избалованные безнаказанностью дуры вродеМаринки, или безнадежные старые девы, или вовсе уродки. Тамарочка ни под однуиз трех категорий не подходила никоим образом. Она была, как говорится, изхорошей семьи, дочь военного, умершего от ран, полученных в Маньчжурии. Не такуж много в городе было признанных героев японской войны! Оттого знакомства уСалтыковых были самые блестящие, и хоть они жили весьма скромно, водить с нимидружбу считалось в Энске почетно. Тамара была звана на все самые пышные балы ипразднества, иной раз и Русановых обходили приглашения, а Салтыковых – нет,никогда. Училась она в гимназии на казенный счет, прекрасно рисовала, и поройдве подруги, Саша и Тамара, начинали мечтать, как поедут в Москву и поступятучиться в Строгановское училище. Тамара прекрасно вышивала, ну а Сашенька этимне столь сильно увлекалась, она больше любила рисовать куколок в нарядныхплатьицах, но не знала, стоит ли ехать учиться в Москву, чтобы куколокрисовать. А Тамара всерьез собиралась…

Интересно, каким ветром занесло эту милую девочку вреволюционный водоворот? Да каким же еще – Маринка, конечно, совратила, онаочень сладко умеет петь «о равенстве, о братстве, о свободе». Заинтересовала жеШурку, почему и Тамару не заинтересовать…

Стекло снова задребезжало.