София - венецианская наложница - Энн Чемберлен Страница 35

Свет отражался в бесчисленном количестве зеркал, драгоценностей, бриллиантов, шелка и отполированной плитки, разукрашенной всем буйством оттенков цветущего сада. Это окружение имело такое же воздействие на звук. В комнате были клетки с птицами и группа женщин-музыкантов, но все же болтовня и смех женщин преобладали — о, по крайней мере двадцати самых прекрасных женщин, которых я когда-либо видела.

Это были совершенно разные женщины: чернокожие и белые, мулатки и азиатки, некоторые с голубыми глазами, другие с глазами черными как смола. С рыжими волосами, брюнетки, с волосами черными, как вороново крыло. Все они были одеты с неповторимой элегантностью и так увешаны драгоценностями, шелками, позолоченными одеяниями и бархатом, что я не могла себе представить, как же им удается еще и передвигаться. Все они казались дружелюбными и счастливыми, они сидели на мягких подушках и коврах, угощались сладостями, лакомствами и розовой водой.

Мой охранник приказал мне поклониться, и я сделала, как он мне сказал, наклоняясь к земле так низко, словно черепаха. Я скажу тебе, что это был не просто легкий испуг, кровь стыла в моих жилах от ужаса. Но я поклонилась бы, даже если бы мне никто не сказал, видя всю эту роскошь, пульсирующую внутри этого чудовища. Это поразило и поглотило меня.

Но очень скоро я увидела маленькие желтенькие тапочки из кожи перед моим носом, и одна из женщин помогла мне переобуться. Затем она поднялась и одним движением сдернула с меня вуаль. Все женщины, которые затихли при моем появлении, затаив дыхание разглядывали меня. Затем они заговорили еще более возбужденно. Некоторые из них, я могу сказать по выражению их лиц, очень завидовали мне. Признаюсь, что мне это очень польстило, особенно в такой компании.

Одна женщина в особенности была довольна мной. Что же касается меня, то я была просто потрясена ею. Не то чтобы ее одежда и украшения затмили всех остальных — конечно же, они были великолепны и роскошны, но если я опишу их, это не расскажет тебе, что же в ней меня покорило. Она также не была самой красивой женщиной там, будучи уже не очень молодой. Она, наверное, когда-то была очень красива, но сейчас ей было около сорока — по крайней мере, она была достаточно стара, чтобы быть моей матерью. Но все же ее кожа была безукоризненна, свежая и белая, как слоновая кость, и если она и красила волосы, чтобы спрятать свою седину, то, наверное, это была магическая формула, потому что волосы казались естественными. Она носила их убранными назад, чтобы открывать свой высокий лоб и великолепные скулы.

Но самыми замечательными на ее лице были глаза. Она выщипывала свои брови, оставив только тонкие полоски. Ее ресницы были обильно накрашены черным углем, как это было модно в Турции (мой хозяин заставил меня тоже накрасить так мои ресницы, перед тем как мы выехали). Но эти глаза! Они превосходили по черноте любую сурьму и пронзали тебя в самое сердце. Черненые ресницы и подведенные веки служили прекрасными ножнами, когда глаза ее были кинжалами, вонзающимися в ребра, требующими немедленного повиновения или немедленной смерти.

И они все повиновались ей — мгновенно — все из присутствующих. Девушке, которая переодевала меня, теперь было приказано повернуть меня, пройтись со мной и затем подойти к госпоже, что она немедленно и исполнила. Девушка не изображала усталость, не выказывала нежелания выполнять приказания, как часто делала Мария, чтобы досадить мне. Иногда мне приходилось повторять приказы дважды, повышать голос или даже шлепать тапкой, чтобы добиться послушания от наших домашних слуг в Венеции. Но это женщина добивалась всего взглядом или, в крайнем случае, немного повысив голос.

Даже огромный мужчина в белой шляпе, который мог бы свернуть ей шею своими сильными руками, вытирал пыль с пола в поклоне перед этой женщиной, и если бы у него был хвост, он распушил бы его от удовольствия, когда она сделала комплимент его вкусу. Если она могла управлять этим громилой, то я бы не удивилась, узнав, что она властительница всего мира…

Мне не удалось объяснить дочери Баффо, что евнух может быть и чернокожим, и белым и что ее восхищение этим мужчиной неуместно. Но она была так увлечена своим рассказом, что не могла быть разочарованной.

— Щелчком браслета на ее запястье, — продолжала в упоении София, — эта невероятная женщина наконец-то позволила мне подойти к ее подушкам. Она потрогала мои руки и ноги, проверила мои зубы, уши и шею. В конце она приказала мне снять жакет и рубашку, чтобы осмотреть мою… Хорошо, синьор Виньеро. Мне не было стыдно перед ней, даже в присутствии этого огромного мужчины, но перед тобой… ты даже не можешь представить, что они стали осматривать дальше. Я уверена, даже лошадь не рассматривают так перед покупкой. Можно было подумать, что она покупает меня для своего собственного удовольствия…

Я не стал рассказывать донне Баффо истории, которые я слышал о гареме султана. Я сидел и молчал, пока София все говорила и говорила:

— Нет, синьор Виньеро. Я должна сказать, что я была польщена, что такая женщина осматривала меня! Что она не проигнорировала меня или не отправила меня в сточную канаву только взмахом своей руки! — И ее голос поднялся до экстаза, когда она произнесла: — Святым Марком и кровью Бога клянусь, у меня в жизни нет большей мечты, чем принадлежать такой женщине! Такая власть, какую я никогда не видела в женщинах! Нет, и в мужчинах тоже! Я бы согласилась чинить ее одежду и стирать ее белье, только чтоб быть рядом с ней, просто стоять рядом с ней в надежде, что часть ее могущества распространится и на меня.

Я молюсь, чтобы не спугнуть удачу, произнося это вслух, но я думаю, что она может взять меня. Она взяла мои руки в свои перед моим уходом. Она взяла мою руку, погладила ее и улыбнулась, говоря слова, которые по-итальянски звучали бы так: «Мы будем большими друзьями, моя дорогая, ты и я».