Последнее лето - Елена Арсеньева Страница 35

Здесь, вдали от берега, чуть ли не за полверсты от Откоса,среди ледяных торосов и сугробов, в бледном желтом свете заходящего солнца,слабо сквозящего сквозь дымку, мир казался нереальным, почти неживым,замороженным и сонным. Чудилось, только двое в этом мире сохранили в себе живуюжизнь, ходили по льду, топали сильно, чтобы ноги не мерзли, грели друг другуруки дыханием, а иногда, воровато оглянувшись (вдруг остальной мир все же невымерз, а затаился вон за тем или за тем торосом и подглядывает за парочкой?!),быстро целовались, чувствуя больше тугую, румяную стылость щек, чем жар губ.Сильно прижимать к себе Варино лицо Дмитрию мешал колючий край башлыка, ноотодвинуть этот край он отчего-то не догадывался и злился на недосказанностьпоцелуя. И Варины воспоминания о детстве его злили. Ему хотелось страсти, а нехихикающих бесед о давно, давно, давно прошедшем.

Но до свадьбы какая может быть страсть? До свадьбы только кгулящим, да и то – украдкой… Ну и глупости невестины слушать, пока уши незавянут…

Ничего, зато после свадьбы разговор будет короткий.Супружеские обязанности исполнять по первому слову мужа. Никаких там головныхболей. Поменьше болтать, главное! Не понравится разговор – Дмитрий и слушать нестанет. Сам будет в доме господин! А чепуху всю эту любовную – под стеклянныйколпак, как веточку венчального флердоранжа и газовую невестину фату.

А Варе хотелось болтать о прежнем. Сейчас она могла игратьДмитрием как хотела, он был официально (пусть и неохотно, ох, до чегонеохотно!) признанный отцом жених, влюбленный до потери сознания, и вспоминатьо том времени, когда подрастающий красавец и предмет вздохов всех барышень дажене смотрел в сторону тощенькой Вавочки Савельевой, было забавнейшим развлечением.

Танцклассы у Аверьяновых! Игнатий Тихонович, богач, банкир,промышленник, ничего не жалевший для единственной дочери, в которой он ни зачто не желал видеть подобия ее расплывшейся, кукольно-молчаливой мамаши, незнавшей, куда ступить и что сказать, устроил дома по вторникам и пятницамобучение танцеванию, а чтобы Марине не было вовсе скучно, приглашал детейродственников и знакомых, хоть мало-мальски подходящих по возрасту. Самомумладшему, Шурику Русанову, было семь лет, а самому старшему, Мите Аксакову,тринадцать. Мамки и няньки сидели по стеночкам в большой бальной зале – ваверьяновском доме на Ильинке, выстроенном в ряду новых домов скоробогачейпоследнего времени (каждый отчего-то напоминал пирожное, щедро украшенноекремом), была самая настоящая большая бальная зала! – и смотрели, как детивыделывают разные па под руководством выписанного из Москвы балетмейстера. МсьеТраспе был француз, но столь давно обрусевший, вернее, омосковившийся, что дажедетей звал не на иностранный лад: Мари, Базиль, Аннет, Натали и всякое такое, асмешными старомосковскими именами: Ника, Тата, Беля, Вава, Мара… Варя былаВава. Ужасное слово! То же, что вавка, болячка, ну и высокомерный Митя Аксаков,приехавший из Москвы, из училища, на вакации, именно так и называл ее сбессознательной детской жестокостью. Конечно, по сравнению с разряженнойМаринкой Варя и впрямь выглядела заморышем и простушкой, достойной всякихиздевок. У Маринки было короткое белое парижское платье, шелковые белыечулочки, черные туфельки, волосы завиты в букли. От всего этого Энск падал вглубокий обморок. Здесь девочки еще хаживали в длинных батистовыхпанталончиках, отставая от моды годков на пятьдесят, а может, и на все сто.Девчонкам утешиться при виде Марининых чулочков можно было, только вспомнив:Маринка «аристократически» картавит так, что ни слова не разберешь, к тому жеона непомерно толста, и ноги толстые, да и вся она настоящий «толстый мопс».Однако ее не дразнили, потому что Маринка была страшная ябеда и, чуть что,бежала ныть к отцу. Боялись, что Игнатий Тихонович обидится и на танцклассыбольше не позовет. Жалко будет! Девчонки обмирали от восторга, когда мсьеТраспе летал по паркету поочередно в паре с каждой из них, а мальчишкам большенравилось, что по окончании уроков накрывают чайный стол. По старинной русскойманере посреди стола стоял большой серебряный самовар и поднос с изюмом,орехами и пастилой. Шурка Русанов и Митя Аксаков тут же принимались набиватьсебе карманы сладостями: даром что между ними было лет пять-шесть разницы, велиони себя одинаково. После чая дети играли в прятки, в «испорченный телефон» илив «море волнуется», а потом отправлялись по домам.

Потом, спустя четыре или пять лет, было то лето вДоримедонтове Русановых… вернее, Понизовских, поскольку принадлежало оно все жене самому Константину Анатольевичу Русанову, а сестре его покойной женыОлимпиаде Николаевне – тете Оле. В августе праздновали Шуркины именины. Народувзрослого собралось много, Саша Русанова и Варя чувствовали себя не барышнями,а девчонками. Танцевали, играли в шарады, ужинали на террасе старого дома.Некоторые на ночь разъехались по своим близлежащим дачам или вернулись в город.Митя Аксаков приехал на один день и ночь, наутро предстояло непременно отбыть вЭнск, а там и в лагеря, куда выехало его училище на лето. Оставшиеся решили,что праздновать будут до рассвета, но тете Оле вдруг показалось неприличным,что Саша и ее две подружки, Тамара Салтыкова и Варя Савельева, намерены ночь неспать. Ровно в десять часов непререкаемым тоном она предложила девочкамотправиться по кроватям. Делать было нечего. Все три барышни даже всплакнули(Марина-то Аверьянова оставалась бодрствовать!), но потом Саша и Тамара как-торазом уснули, а Варя решила перехитрить всех: не спать до рассвета, а когда МитяАксаков будет уезжать, выйти на крыльцо, словно невзначай. Ну что ж, как всегдабывает в подобных случаях, перед самым рассветом Варя уснула, а пробудиласьтолько от звона бубенцов. Экипаж с Митей Аксаковым был уже далеко, когда онарешилась выглянуть из окна…

Наутро моросил дождь. Саша и Тамара перебирали нитки (обебыли вышивальщицы), сравнивали какие-то узоры; не спавшие ночь гости и хозяевамирно отдыхали; зловредная тетя Оля, у которой была бессонница, раскладывала встоловой пасьянс; кухарка Даня накрывала к большому завтраку, а Варя, взявчерный итальянский зонт Константина Анатольевича, грустной тенью бродила посаду. Горничная Даня увидела ее, вышла на крыльцо и сказала разбитным голосом:

– Ах, барышня, как вчера весело было! Я все в окошкосмотрела: и пели, и танцевали, а молодой Аксаков Марине Игнатьевне все ручкицеловал!

Потом, еще через год, Митя Аксаков приехал в Энск наРождество и вдруг увлекся Сашенькой Русановой. Бегал за ней на каток, покаКонстантин Анатольевич про это не узнал и не запретил настрого. Ох, сколькослез Варя пролила, с завистью наблюдая развитие «конькобежного романа»… Самоеужасное было – называть «разлучницей» закадычную подружку, почти родственницу!

Затем прошлым летом, опять же на даче у Русановых, внезапновыяснилось, что ни Саша Русанова, ни, само собой, Марина Аверьянова, «толстыймопс», Митю Аксакова нимало не интересуют, а глаза его, серо-зеленые, всегдаиронически прищуренные, а оттого казавшиеся какими-то загадочно-длинными,обращены исключительно на Варю Савельеву…