Первая любовь - Вероник Олми Страница 35

Я положила руку на руку Дарио. Она изменилась, стала шире, ногти были подрезаны аккуратнее; обручальное кольцо так давно сроднилось с ней, что, казалось, было ее органичной частью. Я долго гладила эту руку, годы и труды этой руки, потом крепко ее сжала.

— Сегодня я побывала в порту, — сказала я, — я не знала, что ты там работал, что ты стал инженером. Не знала, что ты любишь роскошные машины. А вот музыку ты всегда любил. Хочешь, я снова включу радио? Я хотела бы вместе с тобой пройтись по этой дороге. У меня три дочки, представляешь? Их зовут Зоя, Полина и Жанна. Они все разъехались. Комнаты стоят пустые. Как здесь. Дома, квартиры без детей. Приходит день, когда их больше не ждешь. Она сговариваются между собой, чтобы навестить меня, и звонят заранее, как врачу, вот так… Я впервые увидела тебя, когда ты целовал Корали Щуплин, а "Роллинг Стоунз" пели "Энджи", и я была моложе моих дочек, а теперь, подумай, мне под пятьдесят. Я много работала. Часто плакала. И счастливой тоже была, да, я тоже бывала счастливой… Но очень часто думала: мне это не удастся. У тебя все по-другому, ты богатый. Тебе все всегда удавалось… Теперь это не имеет значения. Я имею в виду, богаты мы или нет, теперь, когда нам под пятьдесят. У тебя красивая жена. И ты тоже красивый… разве что стал плотнее, жизнь проникла к тебе под кожу, насытила кровь и кости воздухом, солнцем, музыкой… Ты помогал приплывать и уплывать судам во все страны мира, а сам ходишь посередине улицы. Джульетта сказала, что ты никогда не плавал на пароходах. Если захочешь, ты мне покажешь маленькую часовню, да? Я очень давно замужем. Моему мужу всегда хотелось, чтобы мне было хорошо, он обо мне заботился, хотел мне добра целых двадцать пять лет. Когда ты уехал, когда твоя мать ждала тебя в машине и мы с тобой попрощались в сосняке, было довольно зябко, как-никак стоял сентябрь, и все-таки… Я не знаю, сколько времени нам с тобой осталось. В любом случае это уже не важно. Но ты должен прожить столько, сколько тебе осталось, нельзя поступать так, как ты поступил…

Я положила голову ему на плечо. Ощутила его кожу. Ток крови под кожей. Она пульсировала в артериях. А вены были такими тонкими. Особенно на висках. Запястья Дарио. Но больше всего я любила ямку на шее под адамовым яблоком. Он слушал меня молча. Никак не отзываясь. Но до того как вернулась в комнату Джульетта, он положил мне на лоб руку, как кладут ее на лоб очень усталых людей, только с нежностью, без всяких других мыслей, с заботой, которая ничего не требует для себя.

На следующее утро Джульетта повезла нас на вершину холма, где стояла любимая Дарио заброшенная часовня. Она остановила машину под деревом и сказала, что нас подождет. Выходя из машины, я поймала взгляд Джульетты в зеркальце: он говорил, что я могу, что должна все испробовать. Я невольно спросила себя: да любит ли она своего мужа или ею владеет мания? Что случилось с их чудесным супружеством? Почему оно так нелепо теперь угасает? А что, если Дарио своим молчанием мстит за двадцать лет жизни напоказ, за нескончаемый спектакль их взаимной любви?..

Мы вышли из машины и направились вдвоем к часовне. Я вспомнила, как упорно смотрели на меня черные глаза Джульетты в зеркальце — они ободряли меня и провоцировали, — и подумала: ее затея не годится ни мне, ни Дарио. Все фальшиво. Все рассчитано, все предусмотрено. Я подумала, что не хочу пережить вместе с Дарио такую банальную историю. И я совсем не была уверена, что он любит это место больше других. Не понимала, по какой причине его мозг должен очнуться на этом холме, точно таком же, как другие, с чертополохом, выжженной травой и кривыми деревьями. И еще подумала, что сейчас могу уничтожить самые лучшие свои воспоминания.

— Иной раз чувствуешь: с меня хватит, — внезапно произнесла я. — Мало ли что хотят от тебя другие! Правда ведь? Ты со мной согласен? Чего ты хочешь? Чего вы оба от меня хотите?

Может быть, я на этом и остановилась бы, если бы он не улыбнулся. Я бы, может, даже попыталась сделать то, чего от меня ждали, если бы не его улыбка. Не его выражение лица, все то же, ничуть не изменившееся. Но он улыбнулся. И его улыбка дала мне понять, что он меня услышал и по-своему оценивает мой гнев и мой протест. Не будь его улыбки, я вошла бы в пустую часовню, посмотрела бы на чашу без святой воды, на растрескавшиеся стены со следами исчезнувших картин, молитвенник, валяющийся на земле рядом с мышиным пометом, покачала бы головой, глядя на лучи солнца, проникающие в разбитые окна, и подумала бы, что я понимаю, почему он приходит сюда. Да, в самом деле, ему должно быть здесь хорошо, потому что жизнь и есть разоренное святилище. И поскольку Дарио оставался бы безучастным, я подумала бы о его жене, которая осталась в машине и ждет, глядя на часы: сколько времени понадобится француженке, чтобы Дарио наконец ответил ей — так или иначе? Впрочем, главное, чтобы иначе. Способен ли прекрасный Дарио еще быть мужчиной? Хочет ли он еще им быть? И почему бы ей не привести ему молоденьких мальчиков из порта, покладистых продувных бестий? Перерождаться так перерождаться, почему бы не сыграть игру до конца? Но Дарио улыбнулся, и я снова заговорила. Так, как мне и хотелось. Не стараясь привлечь его к себе или задеть.

— Ты всегда был таким, каким тебя хотели видеть. Замечательным сыном. Всеобщим любимцем. Богатым и красивым мужем. Превосходным инженером. Сколько времени ты так жил, Дарио? Может, тебе надоело им всем соответствовать? Может, тебе больше нечего сказать? Может, тебе нечего было сказать и раньше? Смешно в пятьдесят лет писать обо мне. Что это? Ностальгия стареющего мужчины? А если честно? Ты решил все бросить, чтобы ношу подхватила прекрасная Джульетта? Ты мог бы ее обмануть более обычным способом, скажу тебе честно, к чему столько романтической патетики?.. А может, ты ее и обманывал, кто знает. С менее красивыми и менее требовательными женщинами, с которыми можно расслабиться, которые примут тебя будничным, усталым, неудачливым. А Джульетта… Если ты упал, совершила падение и она. В этом драма великой любви и буржуазного семейства, драма безупречных супружеских пар. Но невозможно выигрывать везде и повсюду, рано или поздно приходится платить за счастье.

Дарио прислонился спиной к стене, на него посыпалась побелка. Он сунул руки в карманы, стоял и слушал меня.

— А теперь, — продолжала я, — ты разыгрываешь заболевшего великого инженера, смертельно раненного человека, женщины припадают к твоему изголовью, склоняются над твоими ранами, тебя теряют, тебя находят. Они думают, нужно ли запирать калитку, прятать ключи, вызывать полицию. Твою жену канонизируют при жизни — что может быть прекраснее! Ваше несчастье тоже уникально, болезнь не такая, как у тех, кто проходит обследования и глотает таблетки, у вас она., уж во всяком случае, более художественная!

Он слушал меня внимательно, смотрел, наклонив голову, точно так же, как на площади Прешёр тридцать лет тому назад, когда ждал меня и я шла ему навстречу, чувствуя себя счастливой оттого, что стала живой. Я продолжала говорить:

— Знаешь, кого я только не повидала, пока добралась сюда! Ехала одна на машине из Парижа и встречала по пути самых обыкновенных людей, людей, в самом деле находящихся на дне жизни — нищих, сумасшедших, больных, женщин, живущих в фургонах без колес, красильщиков на автостраде, выдающих себя за волшебников, я встретилась со своей дочерью и со своей сестрой, старенькой своей сестричкой. Ты помнишь Кристину? "Я умоляю-ю?" Я встречалась с людьми, которые не живут на горе над морем, которые стоят обеими ногами в грязи и не нуждаются в тайнах. Ты понимаешь меня, Дарио?