Ярцагумбу - Алла Татарикова-Карпенко Страница 34

– Давайте делать фото! – обратилась ко мне тоже на приличном английском юркая брюнетка. Меня зовут Кики, смотри, какая у меня грудь! – И она привычным жестом открыла идеальную форму и розовые нежные соски, чуть наклонилась сбоку ко мне. Снимите нас так! Нет, не на телефон! У кого с собой хорошая камера? – Она вытягивала вперед одну руку и помахивала изящной кистью, будто зовя к себе, другой же продолжала разминать грудь и теребить попеременно соски: – Надо, чтобы они торчали, ведь правда красиво? – кокетливо приподняла она плечико, призывно полизывая языком верхнюю губу. Появилась камера с огромным объективом, защелкал затвор, спектакль развивался: к фотосессии топлес присоединились еще три красотки. Стянув с плеч лямочки, они шутливо вздергивали друг другу груди, томно или со смехом глядя в объектив. Они вились вокруг меня, магнетизируя воздух, наполняя его флюидами таинственного мира, выставившего себя на всеобщее обозрение, но остающегося неразгаданным, обреченного на вечное любопытство и вечное непонимание. Образы великого Бёрдсли, открытого Стариком для меня в далеком времени Дома и Сада, явили себя здесь, где о нем ничего не ведают те, кем грезил безумный Обри, возлюбя, о чем каялся, что ненавидел, чем дышал свою краткую, тесную, перенасыщенную жизнь. О, если бы столетие назад мог предположить пожилой, чудовищно усталый юноша то, что возможно ныне! Вот они – мифические дети Гермеса и Афродиты, вьются вкруг юной наивности, как, должно быть, вились эфемерно вкруг своего создателя, что рисовал и рисовал их портреты, стараясь успеть до накатывающейся смерти. До смерти, совмещенной и отождествленной философом с вычурной идеей гермафродитизма, высшего проявления бытия. Что за люди вы, тайцы, как, по каким причинам изобрели вы само понятие катой, кхатэй, катэи? Зачем научились лучше всех в мире хирургической магии и психическим волшебствам, вскрыли, наконец, средоточие заговора света и тьмы, нашли путь к совершенству?! Ибо разве не есть высшее проявление изощренности эти душные тепличные орхидеи, этот искусственный соблазн, этот высший пилотаж изыска и вульгарности, соединенных в волшебном тигле мудреца?!

Рай греха закручивался спиралью вкруг Сандры, шипел и извивался демонами, прельстительными и жуткими одновременно.

Сандре примстился прекрасный андрогин с мягкой грудью и тяжкими чреслами, в египетском головном уборе. Он держит в руках два кувшина. Он смешивает два потока воды, два начала – холодное и горячее. Животворящее и умертвляющее. Слева от существа тянется вверх Лотос с тремя белыми цветками, над Лотосом порхает бабочка, душа, которая должна пить нектар из источника жизни. В небесах вновь устанавливается двойственность. Рядом с семью астрологическими планетами виден символ Меркурия, посланника Солнца, как символ подлинного познания. А за гранью небосвода – неисчислимое количество диких, никому не принадлежащих лун…

Андрогины продолжали свой наивный шабаш, приподнимали подолы коротких одежд, демонстрируя неприкрытые бельем чресла, подставляли камере бедра. Одно из существ, затаенно глядевшее во всё время резвого веселья со стороны, вошло в круг, тоже стыдливо приобнажило бедра, – Cut! Cut! – разворот корпуса, оголенные ягодицы, наклон и счастливое таинство обладания мечтанным бутоном открывается Сандре и тем, кто совсем близко. Сандру не смущает такая откровенность, она видит нежные женские гениталии, и ей кажется, это – девочка, всегда бывшая девочкой, родившаяся девочкой, никогда себя никем кроме девочки не ощущавшая, девочка, которая не носит белья, оставаясь целомудренной и чистой. Миг промелькивает и возвращается, останавливается. Вне его все продолжает крутиться. Эта задержка времени, затянувшееся мгновение, тихими огромными глазами вглядывается в ту, что не чувствует себя совершенством, однако, помимо устремлений и решений несет в себе две ипостаси, секрет, ключ к которому никогда не существовал. Среди единообразия азиатских, юго-восточных глаз, с веками, чуть потянутыми книзу, безразличных или наигранно кокетливых, или притворно покорных, или нагловатых, мимо тебя или в упор глядящих, трудно заметить печальные вздрагивания, тщательно скрываемые за одной из обиходных масок. Эти глаза казались темнее, и мрак их стекал и проливался, марая и портя привычное настроение фривольных заработков. Глаза эти распространились шире и выше лица, готовые покинуть его вовсе, оставив слепым невнятно улыбающийся рот.

Ночь втянула в себя всю черноту космоса и окончательно загустела перед рассветом. Мы поднялись вдвоем по Южной до скрещения со Второй. Я попросила Нари оставить меня здесь одну, она попрощалась, и её автомобиль красным пятном метнулся между черных еще стен.

Я продвинулась в прорехи переулков, сразу наткнулась на стоянку мотобайков и арендовала у еле проснувшегося хозяина чистенький серебристый скутер. Потом сделала пару широких кругов по знакомому Протамнаку, забирая сначала спиралью вверх, к золотому Будде и смотровой площадке, глянула вниз на свалку огней неприбранного города и скатилась мимо заваленных мусором пустырей и ухоженного сквера в нарядных пальмах и приторном стриженом кустарнике – к подножию холма.