Бал gogo - Женевьева Дорманн Страница 33

Рассказывает о жестокости и агрессивности, о напряженной атмосфере, вызванной вынужденной скученностью людей, заточенных на ограниченном пространстве, где почти невозможно уединиться. Страх и дурнота обостряют эгоизм и обидчивость. Первые дни эти цивилизованные люди раскланиваются друг с другом. Принюхиваются, оценивают, оказывают любезности, формируются компании. Наблюдают, приглядываются. Ничто не может укрыться от взоров. Сталкиваются везде. Все всё знают и замечают. Возникают сплетни, озлобляются умы. Разница в положении между пассажирами вызывает зависть. Из-за пустяков вспыхивают ссоры. Капитан и офицеры питаются и спят отдельно от остальных. Им матросы завидуют, их они боятся, но зато пассажиров, этих сухопутных людишек, откровенно презирают.

Воды не хватает, команда утоляет жажду вином и водкой, они не портятся; а пьянство не рождает нежности. Дают волю инстинктам, в ход идут кулаки и ножи. Женщины стараются не попадаться на глаза, опасаясь грубых притязаний матросов и солдат, но некоторым, таким, как Марион — это одна из бесстыжих сирот, — не сидится на месте, и рассказы об их распутстве от палубы к палубе принимают легендарные масштабы.

Некоторые на борту находятся во власти страха. Трюмные матросы, которые проводят жизнь в гнилостной темноте трюмов, особенно опасны. Они отвратительно выглядят и воняют, как падаль. Это твари мрака с бледной кожей и красными подслеповатыми глазами, которые щурятся от дневного света. Они водят странную дружбу с трюмными крысами, правда, иногда убивают их и по их внутренностям предсказывают будущее. Трюмным матросам приписывают сверхъестественные способности. Их считают колдунами. Иногда к ним обращаются за советом. Боятся их всегда.

Есть и другие весьма сомнительные персонажи. Писатель, который имеет своего соглядатая, тот за всеми шпионит, а потом доносит ему. Есть хирург, в его руках бутылку видят чаще, чем клистир. Его прозвали Отлив, потому что пьянчуга, размахивая пустым стаканом, всегда кричал: «Отлей!» — требуя, чтобы ему его наполнили. В промежутках между воздействием этиловых паров врачевание этого коновала было опаснее чумы, и даже умирающие находили в себе силы спрятаться, едва завидев его.

Еще один ужас борта — старший матрос Фифуне, родом из Пикардии. Это беззубый колоссальный альбинос с мощью Геркулеса, но его мозг поместился бы в бобовом стручке. У него постоянная мания, с гнусными намерениями он преследует юнг, которые в ужасе убегают, а он с поразительной ловкостью гонится за ними до самых верхушек мачт.

Наконец, в тетради рассказывается о мучительном унижении ученика лоцмана де Карноэ, который, пройдя остров Груа, в течение трех дней размазывался по палубе в приступах непереносимой тошноты, которая выворачивала его внутренности, а когда блевать было нечем, он икал и задыхался, как будто дьявол рвался из его глотки. С открытым ртом и выпученными, как у рыбы на песке, глазами, он агонизировал и, покидая палубу, падал на первую попавшуюся койку, стуча зубами, свернувшись зародышем, но ему и лежа было не легче, и он снова полз на палубу, сгорая от стыда, когда Алексис, проходя мимо, снисходительно-дружески похлопывал его по плечу. И особенно несносны — о Боже! — насмешки самой бесстыжей из сирот, которая, показывая на него своим подругам, интересовалась у него, не схватки ли это, объясняя, что это делается не ртом, и советовала найти акушерку, чтобы вернуть ребенка на правильное место. Наконец она сообщила, что самый верный способ вылечиться от морской болезни — это лежать под яблоней. Между двумя иками он видел насмешливые лица сирот, которые глумились над ним, и проклинал Бесстыжую, призывая на ее голову самые страшные беды. И только Гильометта не смеялась, она молчала. Бесстыжая смеялась, но он и вправду являл собой жалкое зрелище и был очень далек от образа гордого младшего сына, который, отплывая, смотрит, как удаляется Лорьен, лихо стоя на баке, положив руку на поручень и поставив ногу на бухту троса.

На четвертый день он встал, навсегда исцеленный от морской болезни, но в этом плавании Бесстыжая дорого заплатила за свой сарказм. И когда после Мозамбика выбрасывали за борт ее тело, сраженное непонятной болезнью, то, глядя, как она кружится в водовороте, он не испытывал ни малейшего сожаления.

Чем ближе к экватору, тем нестерпимей становилась жара. Больные задыхаются в собственных миазмах, матросы еле передвигаются, младенцы умирают. Пытаясь не дать расплавиться смоле, палубу поливают водой и натягивают большое полотно, чтобы была хоть какая-нибудь тень. Бесстыжая Марион, с блестящим от пота декольте, задирает юбки до бедер и обмахивает веером между колен, бросая сальные взгляды на мужчин. Купаться невозможно из-за акул, последнее время они неотступно следуют за кораблем.

Франсуа-Мари наконец замечает очарование маленькой Гильометты: она в белом батистовом платье, волосы подобраны в пучок, тоненькая шея открыта. От жары дохнут куры. Рацион воды сократили до половины пинты в день на человека. При пересечении экватора Франсуа-Мари подвергли ритуальному обряду крещения, его макали в бочку с водой. Солдатская любовница недавно родила задушенного пуповиной ребенка. Неделю спустя она последует за ним.

Когда ход корабля позволяет, то ловят тунцов и пеламид. Все очень рады, потому что свежее мясо закончилось, а когда нет рыбы, то даже офицеры довольствуются за столом задубевшей солониной. Алексис угостил Франсуа-Мари изысканным лакомством — глазами тунца, которые тот с удовольствием сгрыз. На следующий день моряк из Бордо уговорил его попробовать лакомство бондарей — жареную крысу, приготовленную по рецепту с его родины. К великому удивлению, вкус этого сочного мяса Франсуа-Мари находит утонченным, оно напоминает то ли свинину, то ли молодую куропатку. Он даже записал его рецепт: «Взять красивую крысу, немного жирную, снять с нее шкуру, выпотрошить, разрезать надвое и положить жариться на сильный огонь с травами, солью и перцем».

Акулы следуют за кораблем и примиряют между собой матросов, объединившихся, чтобы отлавливать их, используя головы пеламид, насаженные на железные крюки; потом они вытаскивают их, выкалывают глаза, выламывают зубы и ударом топора отрубают хвост. Они напрягают все свое воображение, придумывая, как отомстить этим монстрам за страх, который они им внушают, а заодно и за несчастья всей своей жизни. Иногда они бросают их обратно в воду, полумертвых, связанных одну с другой хвостами, и, глядя, как они бьются в предсмертном исступлении, веселятся. Франсуа-Мари наблюдает за реакцией Гильометты, та отворачивается от этого зрелища и прикрывает глаза руками. Ему очень хочется заговорить с ней, но он не решается. После этих развлечений даже самые грубые матросы становятся не такими свирепыми. Одни поют, другие трогательно вспоминают о своих матерях, о невестах, о родине.

Еще будут грозы и удары грома, готовые расколоть горизонт. Ветра, способные сорвать рога со всех рогоносцев Финистера. Тогда матросы молятся Деве Марии, святому Антонию и святому Иву, чтобы ветер утих.

Будет и штиль, без признаков дуновения ветра, и долгие-предолгие часы отчаянной тоски. Тогда матросы молят Деву Марию, святого Антония и святого Ива, сначала благоговейно, а потом гневно, чтобы поднялся ветер. Но увы! В небо стреляют из ружей, привязывают акулий хвост к бушприт-утлегарю, секут пену. Ничего. Нервничают. Море спокойно, как озеро, а неподвижный корабль смердит сильнее обычного. Тогда посылают за Матье Кемене, старым пятидесятилетним чародеем, который по приметам умеет не только определять погоду, но и менять ее. Матье начинает вызывать ветер тихим, ни на что не похожим свистом, таким, что его невозможно повторить. Особенный звук, тихий, нежный, как легкий свист начинающегося ветра в такелаже. И женщины, нежные и такие же капризные, как легкий бриз, просыпаются и, очарованные этим зовом, окружают его. «И чтоб я сдох, если вру, но после этого дрожь пробежала по поверхности моря и поднялся ветер».