Неродственные связи - Лина Манило Страница 33

– Я так скучал по тебе, Лисёнок, – выдыхает мне в шею, горячо и влажно. – Если бы ты знала, как я скучал.

Я ойкнуть не успеваю, а его рука уже путается в моих волосах на затылке, оттягивает, сминает. Самохин сильный, а когда в его крови столько алкоголя, он, наверное, способен на что угодно. В слишком глубоком вырезе из-за порванных пуговиц толпами носятся мурашки, кожа покрывается липкой испариной, и мне впервые становится страшно рядом с человеком, которому когда-то подарила своё сердце.

Самохин – безобидный. Он мелкая душонка, наглый, подлый и самоуверенный, но он не из той категории мужчин, которые разрушают психику женщин насилием.

Я убеждаю себя в этом, пока онемевшее от страха тело не слушается мозговых импульсов, а ноги настолько ватные и бесчувственные, что отпусти меня сейчас Самохин, упаду.

– Я ждал тебя, так ждал. Почему ты не шла? – повторяет и повторяет ту чушь, что уже наплёл несколькими мгновениями раньше, и меня это отрезвляет. Злость вспыхивает, сменяется яростью, а перед глазами темнеет. Лишь на мгновение, но и его достаточно, чтобы прийти окончательно в себя, а не растекаться по стенке смачным плевком.

– Женя, иди на фиг! – выкрикиваю и пытаюсь его оттолкнуть, но он похоже всерьёз намерен обслюнявить мою шею. – Пусти! Ты пьяный.

Пытаюсь вывернуться, напрягаю мышцы, призываю на помощь всю свою удачу и годы тренировок, но с пьяным мужиком, который бормочет мне на ухо ванильные глупости, так просто не справиться. Я задыхаюсь в плотном облаке алкогольных испарений, мне тошно от этой ситуации, Самохина и его слюнявых откровений. Он тяжело дышит, расплющивает меня по стене и ничего – абсолютно и безоговорочно – не слышит. Только сильнее напирает, и губы его по шее вниз, до ключиц.

Господи, помоги.

Никогда не была религиозной, но впервые готова молиться кому угодно, чтобы этот ужас скорее прекратился.

– Ну, Лисёнок, не брыкайся…– он переходит всякие границы, когда раздвигает коленом мои ноги, пригвождает этим к стене окончательно. – Ты же любишь меня, я знаю. Я был дурак, но я всё понял. Примешь меня обратно? Уедем вместе куда-то, начнём всё с чистого листа.

Его речь становится на удивление разборчивой, связной, и это пугает. Одной рукой он с напором гладит меня по плечу, будто бы успокаивает, а второй больно обхватывает мои щёки пальцами. Сжимает так крепко, точно собирается продавить кожу до самых костей, и я шиплю раненой кошкой, молочу руками по широким плечами, пытаюсь вырваться. Только это, похоже, не в интересах бывшего, который то ли окончательно слетел с катушек, то ли никогда особенно с башкой не дружил – теперь уже не разобрать. Женя фиксирует мою голову, заставляет поднять выше лицо, нависает сверху и смотрит прямо в глаза. Долго, проникновенно, пытливо. А я вдруг отчётливо понимаю, что он едва ли пьян настолько, чтобы не понимать, что именно он делает.

И был ли вообще пьян?

– Я очень по тебе скучал, – повторяет, и голос его становится ниже, вибрирует, соблазняет. – Давай всё исправим?

Я очень хорошо помню, как волновал когда-то меня Самохин, как действовал его голос, прикосновения, сладкие речи. Таяла кусочком масла на солнце, переставала себя контролировать, вот только… только сейчас во мне так много отвращения к нему, к себе за свою глупость, за все ошибки, которые совершила, не прогнав Женю окончательно и бесповоротно, что трудно дышать.

– Пошёл в задницу, – мычу, но из-за сильных пальцев на моих щеках выходит не так эффектно и разборчиво, как мне мечталось.

Но Самохин понял меня. Он усмехается, ощупывая моё лицо взглядом, не верит, что я на самом деле говорю серьёзно. В этом он весь. Ему кажется, что стоит применить своё очарование, блеснуть белоснежной улыбкой, чуть понизить голос, и все просто обязаны растекаться лужей у его ног. Придурок, он даже не понимает, что есть в его жизни поезда, ушедшие в туман навсегда.

– Меня всегда жутко возбуждал твой гонор, – усмешка какая-то нехорошая, а я пытаюсь плюнуть в его наглую рожу, но не получается: во рту пустынная сушь. – Ты красивая, Лисёнок, очень красивая. Господи, каким идиотом я был, ведь лучше тебя всё равно никого не встретил.

Ложь, ложь, наглое лживое дерьмо!

– Давай всё наладим?

Его губы ближе, ещё ближе, почти касаются моих, а я киваю. Самохин замирает, я киваю вновь. Он даже лицо моё перестаёт терзать, но после его крепкой хватки щёки онемевшие и болят.

– Давай наладим, – улыбаюсь и заглядываю в глаза почти ласково. Челюсть побаливает, но пройдёт. – Нет, серьёзно давай. Я всю жизнь этого ждала.

Самохин икает, шокированный, и его хватка слабеет. Вот так, это-то мне и нужно.

И я подаюсь всем телом вперёд, толкаю Самохина в грудь, лягаюсь взбесившейся лошадью. Он быстро приходит в себя: хватает меня в охапку, прижимает к своей груди и, как извращённая версия кинематографического Ретта Батлера, впивается в губы крепким поцелуем, и алкогольная горечь заполняет мой рот вместе с его языком.

Да чтоб ты провалился, гнида. Господи, дай мне сил, дай мне выдержать всё это и найти возможность спустить его с лестницы.

Самохин разворачивает меня, толкает к столу, и я больно бьюсь крестцом об угол. Эта боль действует, как оплеуха, мощный толчок к действию. Понимаю, что скорее умру, чем позволю бывшему прикоснуться к себе. Пусть лучше убьёт меня, честное слово. Я всё ещё не теряю надежды вырваться, мычу, бьюсь бабочкой в сачке, но вдруг что-то рядом гремит, и я делаю то, что должна сделать: кусаю Самохина. Он шипит, я толкаю его в грудь, но он вдруг отлетает от меня. Не сам.

Промаргиваюсь, но слёзы застилают глаза. Они не от жалости к себе, они от злости, но их пелена не даёт увидеть всю картину. Я только слышу сквозь шум в ушах голос своей дочери:

– Сергей Владимирович, отпустите его!