Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева Страница 32

У Сильвестра вновь перехватило дыхание. Ведь они были насамом краю гибели! Решив не допустить к трону Захарьиных, которые живо прибралибы страну к своим загребущим рукам, все трое: он сам, Курбский и Адашев – ужеготовились дать присягу князю Старицкому, который поклялся не ущемлять ихвласти и влияния. С тем и отправились в опочивальню цареву. Но все переломилосьв последнее мгновение! Кабы не тайная весть, которую столь своевременно получилкнязь Курбский, где бы они были сейчас – эти трое, привыкшие называть себяизбранными и полагать всемогущими?! Нет, наверное, не на плахе, потому что Иванс поразительным миролюбием простил всех и каждого, кто в тот день у его ложапротивился царской воле. Никто не заключен в узилище, не затравлен медведями,не пытан зверски, не сложил голову на плахе. Страшное слово «измена» непрозвучало ни разу. Однако Иван наверняка отстранил бы их от дел, а это ничутьне хуже смерти. Пока же они в прежней власти.

Откуда вдруг выскочило это коварное словечко «пока»?..

Нет, нельзя, нельзя допустить, чтобы Иван скользким угремвывернулся из рук советников своих. Нельзя допустить, чтобы в этомпаломничестве в Кириллов-Белозерский монастырь, куда он так рвется, царьобдумал случившееся как следует, чтобы по-прежнему оставался под влиянием своейлукавой жены. Понятно, на каких струнах его души играет Анастасия! Царь-дерожден поступать так, как ему хочется, а не как другие присоветуют, ныне же онделает все именно по воле других. Вот в чем главная опасность путешествия – вблизости Анастасии, а вовсе не в том, что какая-то доля казны перепадет вмонастырскую собственность. Скупец Адашев, ярый поклонник «нестяжателей», [16]просто-таки слышать об сем не может, это застит ему глаза, однакоразумница-князь Андрей Михайлович зрит, как всегда, в корень и видит, в чемнастоящая опасность.

– Как я понял, поездка в Троицкий монастырь его невразумила? – спросил Курбский с этим своим шляхетским, гонористым выражением,которое прежде всегда скрытно бесило Сильвестра. Теперь-то привык. Ну что ж… укаждой пташки свои замашки, как любит говорить царь.

Адашев неохотно качнул головой. Это ему принадлежала мысльпривлечь на помощь старика-затворника Максима Грека, могучую нравственнуюфигуру предыдущего царствования. Обличитель великого князя Василия Ивановича заего развод с Соломонией Сабуровой, проповедник, пригнутый к земле годами иневзгодами, он, казалось, еще не утратил силы властвовать над душами.

Казалось – вот именно, что казалось!

Максим не мог испытывать приязни к сыну своего гонителя и сохотой отозвался на просьбу Адашева: переломить настроение царя, отговорить егоот долгой поездки в Кириллов монастырь. Предлог был выбран не только вполнеприличный, но и великолепнейший. Взывая к великодушию государя, старец сказалИвану, что обет его не согласен с разумом. После взятия Казани осталось многовдов и сирот, гораздо лучше заняться устройством их судеб, чем исполнятьобещания, данные в горячке. Совершенно по Иоанну Златоусту: «Не толькоприсвоять себе чужое, но и не уделять части своего бедным есть грабительство».Бог и его святые обращают внимание не на место молитвы, уверял Максим Грек, ана желание и добрую волю молящегося.

– Если послушаешься меня, будешь здрав с женою и сыном! –сказал старец на прощание.

Этих слов Алексей Федорович говорить не просил, это уж былачистая старческая отсебятина человека, привыкшего запанибрата обращаться сосвятыми небесными силами и насылать на ослушников моральные громы инравственные молнии. В этом смысле Сильвестр был очень схож с Греком и многомуу него научился.

Похоже, речи Максима произвели впечатление на Ивана! ВМоскву он воротился притихнув и сразу затворился с Анастасией. И Сильвестр, иАдашев знали о ее впечатлительности, знали, как трясется она за жизнь сына, ибыли почти уверены, что смутный страх, напущенный Максимом, не сможет незавладеть слабой женской душонкой.

Но, видимо, что-то свихнулось в мирозданье, коли эта женскаядушонка оказалась гораздо сильнее, чем они рассчитывали. На другой день былообъявлено, что царь своих обетов не изменил и в паломничество отправляетсябуквально завтра же. Ночная кукушка опять всех перекуковала.

– У-ух, Евдоксия зловредная и пакостная! – обессиленнопростонал Сильвестр.

Курбский вскинул брови. Нетрудно понять, о ком речь ведется.Евдоксия – императрица константинопольская, гонительница Иоанна Златоуста.Сравнивая с ней Анастасию, Сильвестр тем самым ставит себя на одну доску свеликим проповедником.

Курбский был начитан, искушен в словотворчестве, а потомувполне оценил изысканную метафору. Однако все же Сильвестр от скромности неумрет! Вот только есть тут одна неувязочка… Когда вышеназванная Евдоксия спомощью собора, составленного из личных врагов Златоуста, отправила его вссылку и заточение, то в Константинополе, чуть Иоанн покинул город, произошлострашное землетрясение. Евдоксия увидала в этом знамение – гнев небесный загонения, которым подвергала праведника – и поспешила возвратить ИоаннаЗлатоуста с большой торжественностью.

Едва ли Сильвестр способен вразумить Анастасию с помощьюразбушевавшихся небесных стихий. И если для того, чтобы найти путь к душе царя,ему и присным его, среди коих первейший – Адашев, некогда пришлось поджечьМоскву, теперь Сильвестр явно постарел, привык к спокойной жизни, к послушаниюцаря и на такие подвиги уже не способен. Он только и может, что сокрушаться,причитать, взывать к небесам и ворчать на Максима Грека, который утратилавторитет и влияние. Адашев тоже злится, а ведь зло – дурной советчик. Оба этихвысокоумных мужа в упор не видят то, что мгновенно открылось перед остроглазымКурбским. Именно в словах Максима Грека заключается безошибочное средствонизвергнуть Анастасию и вернуть себе влияние на царя. Средство жестокое,горькое, злое, может быть, ядовитое… однако даже этот недоумок Арнольф Линзей,этот вечно трясущийся немчин, подтвердит, что самое горькое лекарство – самоеполезное и есть.

– Ну что ж… – протянул князь Курбский. – Как это сказалМаксим? «Если послушаешься меня, будешь здрав с женою и сыном!» Так, что ли?

– Ну, так, – насторожился Адашев, услыхав в голосе своегодруга насмешливый оттенок. Он уже знал, что о самом важном и серьезном АндрейМихайлович никогда не говорит важно и серьезно – всегда с усмешечкой, словнокрасуясь. – И еще добавил, что опасность будет грозить именно царевичу.

– Как говорится, любящий совет сохраняет жизнь, а не любящийего вконец гибнет, – пожал плечами князь.

– Ты… ты хочешь сказать… – Адашев впился глазами в его лицо.