Любовь как спасение - Ольга Лобанова Страница 31

К такому решению Елена Николаевна Трубникова шла долго. Даже дольше, чем сама осознавала дистанцию от появления мыслей на этот счет до реализации плана. Латентный, как сказали бы специалисты, период и в самом деле проходил скрытно, не только для окружающих, но по большому счету даже для нее самой. Появилось раздражение, недовольство не чем-то конкретным — про конкретные раздражители она все знала, а всем устройством ее жизни. Первые такие атаки пришлись на возраст около пятидесяти. По этой самой причине она не придала им серьезного значения — списала на последнюю в жизни женщины гормональную революцию. Елена Николаевна была женщиной достаточно просвещенной и потому знала, что, к счастью, в наше время есть множество способов укротить взбунтовавшийся организм. Обратилась к знакомому доктору, матери своего бывшего ученика, получила не только грамотные назначения, но и добрые советы, и вопрос вроде бы закрылся. Ан, нет! Недовольство своим жизнеустройством росло, и чем меньше ее настроение зависело от самочувствия, тем недовольство становилось очевидней. Этот период она уже осознавала четко, он начался сразу после ее пятидесятилетнего юбилея и всех угорелых торжеств — и в школе, и дома, которые ему сопутствовали. Или не после торжеств, а во время? Да, конечно, во время. Директор школы выделил деньги на банкет в ее честь, где все говорили и говорили о высоком профессионализме Елены Николаевны, о ее любви к ученикам, о доброте, чуткости и высоких моральных качествах — славили до изнеможения. А когда стали наперебой желать прожить еще столько же, то есть еще пятьдесят, и радовать по-прежнему родной коллектив — что-то в ней взорвалось. Вот уж чего Елена Николаевна не хотела, так это все свои последующие годы — пятьдесят, конечно, едва ли, но даже те, что отпустит Бог, — прожить также и с теми же!

Дома собрались родственники, дети, подруги, и поначалу торжество развивалось вполне сносно, по-домашнему. Но потом слово взял муж — и началось! Праздник плавно перерос в скандал, как это и бывало в последние годы. Сын с дочерью хлопнули дверями с обещанием никогда больше не появляться у родителей, родственники тихонько исчезли без лишних слов и комментариев, подруги утешали: мол, не обращай внимания, выпил человек, с кем ни бывает. Елена Николаевна слушала их вполуха, из вежливости, хотя чувствовала определенно — воронка от того первого взрыва на школьном банкете стала еще шире и глубже. Тогда-то эта мысль и поселилась в ее голове: надо что-то менять, иначе пожелания коллег могут сбыться. Расплывчатое «что-то» вскоре сменилось на «многое», и, наконец, Елена Николаевна окончательно утвердилась в решении — менять ей нужно всю свою жизнь.

Елена Николаевна прекрасно знала, что нашими поступками руководят мысли, а потому испугалась, как бы эта радикальная мысль не привела к излишне радикальным и, главное, преждевременным поступкам. Она уже не была революционеркой, как в молодые годы, и не играла с судьбой в азартные игры — разумный эволюционный путь был ей милее. Она стала думать дальше. Прежде всего, необходимо определиться со сроками — когда приступать к переменам? Но еще до этого, до начала боевых действий, следовало просчитать последствия. Если менять она решила все, то, значит, ничто, которое неизбежно образуется на месте ее нынешней жизни, нужно будет чем-то заполнить. Чем? Эта тема требовала особенно тщательной проработки — как всякий долгосрочный план.

В один из вечеров этого исторического периода, когда муж наконец-то угомонился и выключил телевизор, Елена Николаевна уселась поудобней в кресло, закрыла глаза и попыталась вызвать в памяти наиболее значимые события своей жизни. Сначала со значимыми не получалось. В голову лезла всякая мелочевка магазинно-кухонного свойства, перед глазами что-то кричал пьяный муж в несвежей майке-алкоголичке, плясали физиономии учеников, особенно досадивших ей в этот день, кривили рот коллеги-училки, нечто чрезвычайно смелое предлагал директор, вернувшийся с высокого совещания…

Собственно, все эти картинки, всплывшие в памяти даже не по первому требованию, а сами по себе — стоило только закрыть глаза и расслабиться, — и составляли ее жизнь. Ту самую, с которой она решила покончить. Но Елена Николаевна уселась в кресло не для этого: она хотела воскресить в памяти эпизоды этапные, те самые ступени, по которым она так лихо проскакала по жизни до полной потери смысла и устойчивого желания сокрушить ее до основания. Постепенно сиюминутные впечатления отступили, память заработала продуктивней, воспоминания стали выстраиваться по порядку, появились даже предпосылки для понимания причинно-следственных связей. Но только предпосылки. Понять сейчас, через тридцать-двадцать лет, почему тогда она поступила именно так, как поступила, выбрала то, что выбрала, отказалась от того, от чего отказалась, Елена Николаевна могла с трудом. Вроде бы и не с ней это все происходило, не с ней нынешней — это уж точно, но расплачиваться-то за прошлое приходится сейчас, когда ничего из этого своего прошлого изменить нельзя, — вот где капкан!

Знала прекрасно Елена Николаевна, что стенать по поводу когда-то совершенных ошибок — пустое занятие. И потому стала размышлять конструктивно. А что если и не ошибки это вовсе, и были в ее тогдашних поступках и смысл, и правда, и логика? Просто сейчас, через годы, мотивы и аргументы затерялись, стерлись из памяти? Или все-таки ее собственный, ее личный эволюционный путь оказался тупиковым? Так же случается, не только с ней, но далеко не всем достает духа в этом признаться даже себе самой.

Вот, например, почему она стала учительницей? Потому что в юности больше всего на свете любила литературу. Перед началом выпускного экзамена учитель словесности назвал ее «лучшим литератором школы», и она из этой похвалы сделала самый очевидный вывод. И никто не подсказал ей тогда, что любить литературу и преподавать литературу в школе — совсем даже ни одно и то же. Откуда тогдашняя Лена могла знать, что пройдут годы, и Елена Николаевна возненавидит — сначала школу с ее рутиной и склоками, потом своих учеников, которым русская классика нужна как Пелевину гусиное перо, а потом и саму литературу — в которой все ложь, все мистификация? В первые годы замужества Кирилл будет часто просить ее: «Пожалуйста, перестань читать! Это невыносимо — ты живешь в каком-то вымышленном мире. Я не Андрей Болконский и не Макар Нагульнов, у меня нет идеалов, я просто хочу красиво и сытно жить. Но! Это между нами». Она ужасалась: как же без идеалов? Хотя и признавала, что в одном Кирилл прав — она пыталась наладить свою жизнь по литературным образцам, искренне верила, что так оно и должно быть, как придумывали ее кумиры. И своим ученикам это пыталась вложить в головы, пока не поумнела и не развела литературу с жизнью — по разные стороны своего сознания. В бытовом отношении стало легче, на уроках тяжелее. Но самое страшное, даже после этого она не уйдет из школы, будет честно выполнять свой долг — строго по методическим указаниям. При этом совсем перестанет понимать, что разумного и вечного она может посеять в душах своих учеников, даже языка которых она не понимает — с их айфонами, айпедами и блютузами? А она им: ах, Есенин! ах, Бунин! За то количество часов, которое отвела школа на литературу, только это «ах!» и можно успеть. Кого обманываем? Так что, значит, выбор профессии — ее ошибка? Или ошибка в том, что не стала искать другого себе применения, разочаровавшись в юношеских идеалах?