Мужчины из женских романов - Эллина Наумова Страница 31

Вроде умно и полемично написала: женщина обязана стоить мужчине дорого, чтобы жалко было терять хотя бы вложенные в нее бабки. На это младший редактор откликнулась душой. У ее сестры была персидская кошка. Умерла почему-то рано. Но успела разок стать матерью. И нежная дочка гуманистов и бессребреников со стажем заломила за котят такую цену, что родители потребовали объяснений. Она дала, и в них был смысл. Во-первых, чем больше человек заплатил за животное, тем труднее выгнать его на улицу. Как представит, что увозит за город и бросает на обочине не зверька, который теоретически может и выжить, но тяжелый рулончик купюр, так и сжалится над питомцем. Во-вторых, ей нужны приличные джинсы и кроссовки. «Надо еще, чтобы любитель кошек такой рулончик заводчику выложил», – рассмеялся отчим. «Моя проблема», – заверила сестра. Все, кто звонил по объявлению, явились и раскошелились. Но это было уже личным достижением отпрыска учительницы и врача. Таким образом, Света была подготовлена к восприятию информации на тему «лишь бы всем, кого купили, было хорошо». И что вытворила Кларисса? Окрылила: сейчас полно мужиков, которые, бросая женщину, забирают не только ювелирные украшения, но и одежду и обувь. Один пытался унести туфли героини. И хватило наглости рот открыть:

– Они стоят двадцать тысяч, перебьешься.

– Не ври, свинья, их уценили вдвое. Ты за них десять тысяч заплатил, я же с тобой была, примеряла, – возмутилась она.

– Да, уценили. Не важно, сколько заплатил, важно, сколько стоили…

Куда это годится? Не роман о любви, а плач по шмоткам. Девушка уже в который раз приготовилась заняться следующим автором. На пороге возникли старшие редакторы. Под глазами у обоих синели круги от хронического мониторного утомления, но держались они бодро.

– Не выискала ли ты нечто обреченное продаваться на ура? – спросил Павел Вадимович.

– Уточните, – попросила Света.

– Аксенов писал, что в Америке издательство заплатило никому не известной девице миллион долларов. Аванс. За синопсис и название «Промельк чулка», – отозвалась Нинель Николаевна. – К самому роману автор еще не приступала.

– Чулка? У меня тут сияние ляжки и блеск задницы на десять условных печатных листов.

– Мы не в пуританских Штатах, может и сойти, – ухмыльнулся ответственный за мужскую прозу.

– Нинель Николаевна, вам переслать? – с вызовом спросила девушка.

– Благодарю, не стоит, – торопливо открестилась та. – Эротики такого объема не бывает, только порнография.

«Опять шутки шутят, прикалываться изволят, – сердилась младший редактор. – Все, Клара-Кларисса, я тебя простила, прощай». Но прежде чем щелкнуть мышью, она дочитала последний абзац на странице: «Теперь надо рассказать, как она дошла до жизни такой. Почему, встретив настоящую любовь, уже не сумела поверить в то, что она настоящая, и развратила, и испортила кроткого возлюбленного. Откашляемся в зябком и дождливом столичном межсезонье, чтобы воспеть и проклясть губительное неверие». За вывертами дебютантки Славиной уследить было невозможно. «Давно пора было рвануть от херни к чувству, – подумала Света и испытала что-то вроде удовольствия. – Если дальше нормальный текст, разберем все на куски и выстроим заново».

Но тут Клариссу опять увлекло в сторону. Она всерьез задумалась, не доверить ли читателям секрет. Лет в восемь ее героиня и девчонка-соседка, когда родителей не было дома, хлестали друг друга ремнем по голым попам. А потом сыпали песок себе на гениталии. И испытывали при этом странные ощущения… «Тоже мне секрет. А еще пыталась доказать, что начитанна, – раздражилась Света. – Давно у мальчиков и девочек нет никаких тайн созревания. Физиология. Во взрослении еще осталась индивидуальность, потому что семьи разные. Как ей нравится быть смелой. Наверное, воображает, что оголять душу – уже не подвиг. А вот то, что ниже талии, – это да. Заездила она меня, не могу больше. Лучше бы гладила, как Алексеева, или научно-популярные статьи изучала, как Аранская». И, словно испугавшись разрыва, Кларисса оставила исповедальный тон, забыла жаргонную лексику и начала писать по-человечески. «Это она так откашливалась, – дошло до Светы. – Теперь будет воспевать и проклинать. Что ж, Клара, дерзай».

Однако в призывах ободрения Славина не нуждалась. Стоило ее героине сползти с ложа под балдахином, оставив на нем мужиков с их подарками и транспарантом: «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда», надеть трусы, лифчик, кофту, юбку и босоножки, как она превратилась во вменяемую юную леди. Ну, пусть относительно первой части романа вменяемую. Все равно прогресс.

Был еще только один момент, когда Света боялась, что Клара, зажмурившись от смущения и перекрестившись, отважится рассказать человечеству в ненужных ему анатомических и других подробностях, как лишилась девственности. И собьется с только что обретенного ритма. Но у беллетристки духу не хватило. Она словно забыла, что когда-то была непорочна. И это врезало по редакторским и женским нервам сильнее, чем десятитысячное откровение о первой близости. Если такая активистка из всего набора секс-терминов не употребила единственный – дефлорация, то что же с ней тогда делали? «Не надо сдергивать лишних покровов», – бормотала довольная младший редактор Лыкова. Но строптивица не удержалась. Правда, в неприличном виде представила родную тетку. Та участвовала в телепередаче провинциального канала про изготовление сладостей. И, когда неопытная ведущая задала мужчине-кондитеру вопрос «И давно вы этим самым занимаетесь?», прыснула. В их семье «этим самым» называли не взбивание крема, а секс. Услышав громкое хихиканье, ведущая и кондитер недоуменно на нее уставились. Тетка покраснела и чуть не заплакала. Камера безжалостно фиксировала ее состояние. Если верить Клариссе, именно тогда у экрана она, маленькая девочка, поклялась, что никогда ничего не будет стесняться. «Все-таки реальные факты в дебютных повествованиях узнаваемы сразу: такого не выдумаешь», – подумала Света.

Утвердившись за счет весьма симпатичной в своей неискушенности родственницы и вспомнив клятву, гордая писательница решила ее исполнить. И, не заморачиваясь изяществом прыжка на другую тему, с красной строки начала:

«Они прощались со своей учительницей русского языка и литературы, пять занятых женщин, которые сочли необходимым бросить все дела по такому грустному случаю. Что-то хрустнуло внутри, когда узнали о похоронах. И вот стояли – по две желтых хризантемы в руках у каждой, а ведь не сговаривались, даже неловко, был же порыв штук десять роз купить. Жадность проклятая… Двадцать пять лет назад она была классным руководителем их буйного выпускного одиннадцатого «А». Десять лет тихо выживала на пенсии. И умерла.

В маленькой квартире было так пусто, что дешевый гроб представлялся единственной мебелью. Хотя вроде еще что-то редко лепилось к стенкам. Одноклассницы трудно узнавали в высохшей старушке, повязанной белым хлопчатобумажным платком, с погребальной ленточкой на лбу грозную полную красавицу Аллу Ивановну. Человек пять родственников сновали вокруг бесплотными тенями. В сторонке плакали историчка, химичка и завуч, Гурий Моисеевич, – тоже пенсионеры, тоже одряхлевшие до неузнаваемости. Вот и все. На улице перед подъездом надо было говорить. И Гурий Моисеевич произнес речь. Он явно существовал в какой-то своей реальности. Назвал покойницу великим учителем. Хранителем бессмертной русской литературы. Подвижником. И торжественно закончил: «Лишь таких людей провожают в последний путь скорбящие коллеги и благодарные ученики!» Неизвестно, что испытывали отставные педагоги, но ученицам было стыдно. Хотелось бежать по домам всех, кого она выучила за тридцать пять лет, и насильно тащить сюда. Но расстроенные одноклассницы и на кладбище не поехали. Оправдались перед собой тем, что надо уступить места в автобусе пожилым соседкам, которые вдруг исполнились решимости быть вместе с Аллочкой до ее могилы. Однако разбегаться на ближайшем углу было как-то нехорошо. И та, что жила ближе всех, сказала: «Помянем у меня». Купили красного полусладкого вина и беляшей с мясом, как в школе…»