Парадокс Гретхен - Вера Колочкова Страница 31

Как теперь жить дальше, Ася не знала. Не понимала она совершенно, что делать с одолевающим ее беспокойством, с выросшим так внезапно и до огромных размеров чувством вины перед детьми. Выходит, она плохая мать? Она никогда не понимала своих детей, подавляла их, подстраивая под свою жизнь, под свой родительский эгоизм? Как нехорошо это, господи… Как неприятно и страшно об этом думать… А может, все не так? Может, ерунда это все?

Но именно эта «ерунда» и не давала ей покоя. Очень хотелось поговорить с Пашкой, объяснить ему все, очень хотелось вернуть его домой. И чтобы все было как раньше, как в той, прежней, размеренно-удобной жизни. Пусть бы она была с чертями, с витаминами, с чем угодно – там же было так хорошо и понятно все… Хотя какой уж тут возврат к прежнему – теперь она и сама не сможет жить так, как раньше…

Вдобавок ко всему Асю замучили воспоминания. Без конца крутились и крутились в голове картинки из прошлого – запечатленные фрагменты, так сказать, ее материнского воспитания. Нехорошие такие фрагменты. Можно было даже их внимательно не рассматривать и в суть их не вникать – все равно лепились ко всем одинаковые ярлычки с названием «нельзя», «не сметь», «не трогать»… Прав, прав во всем оказался ее новый знакомый, Маргошкин отец, чего уж там. Так ее ошарашил, что до сих пор в себя прийти не может. Получается, и впрямь она за счет детей самоутверждается. Светку вон за волосы таскает, чуть что не так, а Пашка вообще из дому ушел… Эх, надо было с Маргошкой поговорить там, в прихожей, адрес их новый узнать. А Ася растерялась так, что выскочила из Колиной квартиры как ошпаренная, будто натворила что-то нехорошее…

Вздохнув, она встала из-за стола и подошла к окну, прижалась лбом к прохладному стеклу. Хоть бы Светка, что ли, побыстрее из школы пришла. Или на работу надо было пойти? Нет, лучше надо снова наведаться к Коту и адрес ребят взять, может, ему Маргошка оставила… Сейчас она дождется Светку и сходит…

– Мам, что с тобой опять случилось? – удивленно отшатнулась от нее дочь, когда Ася открыла ей дверь. – Не пугай меня…

– А что такое?

– Да на тебе лица нет! И глаза горят так странно… У тебя температура, что ли?

– Свет, ты скажи мне, только правду… Я плохая мать, да? Я обижаю тебя? Подавляю? Меня не за что любить, да?

– Мам, да что с тобой? Успокойся…

– Света, я прошу тебя! Скажи мне правду!

– Ну да, скажи тебе… Я что, самоубийца, что ли? Я уж лучше похваливать тебя буду – так проще. Ты хорошая мать, ты не обижаешь, ты не подавляешь… Как там еще? В общем, не обижайся, мамочка, но ты у нас вся из себя только со знаком плюс, плюс и еще раз плюс…

– Света…

– А что – Света? Ты разве когда-нибудь разрешала спорить с тобой? Или критиковать тебя? Или делать то, что нам хочется? Ты хоть раз послушала Пашкины песни? А он ведь столько раз тебя просил! И кассеты везде по дому раскладывал, и в музыкальный центр их засовывал, вдруг ты включишь нечаянно… А ты? Только морщилась: «Фу – музычка…»

– Свет, а у тебя сейчас есть эти кассеты?

– Есть, конечно!

– Дай их мне…

– Что, и слушать будешь?

– Буду… И еще… Ты это… Ты прости меня, дочь! Я и сама пока не понимаю, за что прощения прошу, но все равно… Знаешь, что-то так стыдно…

Светка с удивлением уставилась на мать. Разглядывала ее долго, поджав губы и подозрительно прищурив глаза, будто ждала, что та вот-вот опомнится да рассмеется ей в лицо – пошутила, мол. Но мама, опустив голову, потерянно молчала, тогда девочка шагнула к ней и, раскинув руки, обняла крепко и покачала в своих объятиях, как ребенка. Ася собралась было заплакать, но, быстро справившись с собой, мягко отстранилась от дочери и еще раз попросила:

– Дай я все-таки послушаю его песни…

Потом они сидели вдвоем в широком кресле и, накрывшись одним пледом, долго слушали Пашкин голос, такой далекий и такой близкий, тепло, доверительно звучащий из динамиков. Ася опять плакала. Она очень старалась прислушиваться к словам, но все равно ничего толком не разбирала. То есть она их слышала, конечно, эти слова, но смысл их почему-то до нее не доходил, и оттого Ася плакала еще горше. Не научилась она их слышать. Все никак не могла принять душа того, что у сына может быть своя, отдельная от нее жизнь, в которой существуют его личные желания и стремления и право отстаивать свой выбор. Видно, сопротивлялся ее черт вовсю – настоящую войну ей, похоже, объявил. И опять жаркой волной поднималась в ней гневная досада на себя, на материнство свое неказистое, на черта этого, в ней сидящего, требующего положенных ему витаминов… И ощутила, как досада перерастает в непереносимое, болезненно-острое чувство, как переворачивает наизнанку душу, скапливается слезным дрожащим комком в горле, не дает дышать, не дает дальше жить, требуя каких-то срочных действий…

– Свет, а давай сейчас к Пашке съездим?! Я знаю, где взять его адрес! И поговорим! Знаешь, я так хочу с ним поговорить! Давай, а?

– Мам, ты чего? Полдвенадцатого уже! Куда мы – на ночь глядя? Съездим еще, не переживай!

– Да? Ну хорошо, тогда я завтра после работы зайду за адресом к Маргошкиному отцу…

– К кому-у-у? – удивленно посмотрела на нее Светка. – К какому отцу, мам, ты что? Где ты его возьмешь-то? Пашка рассказывал, что отец от них еще полгода назад свалил и что мать Маргошкина переживает по этому поводу – жуть…

– Ну, так уж получилось, Свет, что пришлось мне с ним познакомиться. При очень нехороших обстоятельствах… Тебе лучше и не знать…

– Ну вот, мам, опять! Опять ты за меня решаешь, что мне надо знать, а что – не надо! Только что ведь говорила, что будешь мне верить!

– Буду, дочь, обязательно буду. Я способная, я всему научусь. И верить, и любить, и дружить, и слушать, и доверять… Я все, все тебе расскажу, ладно? Только не сейчас. Устала, наревелась – сил нет.

– Ладно, мам. Договорились. Тогда пойдем спать?

– Пойдем…

Уснуть, однако, Ася еще долго не могла. Обрывки болезненных воспоминаний прошлого, давних и совсем свежих событий все лезли и лезли в голову, сменяя друг друга, словно выстроились около ее кровати в длиннющую очередь. И прогнать их от себя не получалось, как ни старалась. Потом на смену воспоминаниям пришло переживание от обид, которые какое-то время назад как таковые и не воспринимались вовсе, а были неотъемлемой частью ее, Асиной, повседневно-обыденной жизни. А сейчас эти осознанные обиды начали жечь стыдом и сильной, гневной досадой на себя. Ну как, как она, например, могла сделать добровольной своей обязанностью эти ежевечерние, унизительные отчеты перед Жанной?!.. Это же было настоящее, стопроцентное по сути мучение, изощренная пытка какая-то! Потому что, набрав Жанночкин номер, она должна была трещать и трещать в трубку без умолку, выдавая доскональную информацию обо всем, что происходит у нее на работе, что происходит у детей, и спрашивать совета и Жанночкиного мнения по любому поводу… И горе было Асе, если поток информации иссякал тогда, когда подруга еще жаждала рассказа, потому что Жанночка тут же сладострастно замолкала – очень она любила эту паузу подержать, особого рода удовольствие от этого испытывала. Знала прекрасно, что паузу Ася переносит с трудом и дергается на другом конце провода, как в лихорадке, спешно соображая, чем бы ее, эту паузу, заполнить. И еще – она обязана была Жанночке верить всегда, во всем и безоговорочно. Верить в то, что «одеваться Асе следует скромненько и очень серенько, потому что с ее ростом и внешностью выделяться из толпы ни в коем случае нельзя». Верить даже в то, что возражать никогда и ни в чем Жанночке не следует, потому что она, Ася, глупа очень. Ася и одевалась так: скромненько и серенько, как мышка, и не возражала, и не спорила… И сама для себя при этом все больше становилась той пугливой, незаметной мышью. Но в которой, оказывается, сидел и свой чертик, требующий своих, положенных ему витаминов…