Женщина из шелкового мира - Анна Берсенева Страница 30

— Никита! — укоризненно сказала Мадина. — Ну зачем ты так?

— Затем, что тебе имеет смысл взглянуть на все это под другим углом зрения. Ты собиралась родить ребенка, несмотря ни на что? И растить его одна?

— Да, — кивнула Мадина.

— Ну так ведь ты в любую минуту можешь это сделать! От любого подходящего мужчины, с которым познакомишься на курорте и с которым без сожаления распрощаешься уже по дороге в аэропорт. В конце концов, просто от донора спермы. Ну что ты так смутилась? Сама сказала, что тебе тридцать лет и ты не девочка, — усмехнулся Никита.

— Нет, ничего… — смущенно пробормотала Мадина. — Но все-таки мне кажется, это не все равно, от кого.

— Пока ты своего возлюбленного живо помнишь, согласен, тебе будет нравиться, что младенец похож на него, и напоминает тебе о ваших счастливых днях, и все прочее в том же духе. Но как только ты его забудешь, а ты его забудешь, — остановил он попытавшуюся возразить Мадину, — чуть раньше или чуть позже, неважно, — так вот, когда забудешь, тебе станет совершенно все равно, на кого похож твой ребенок. Это будет просто твой ребенок, и ты просто будешь его любить, без возвышенных отвлеченностей. Поверь мне, это так. Поэтому успокойся и подумай о другом.

— О чем? — спросила Мадина.

Ни один разговор в ее жизни не вызывал у нее такого жгучего интереса! Только с Альгердасом… Но с ним не интерес был, а совсем другое.

А в разговоре с Никитой она чувствовала именно интерес, и очень сильный, очень какой-то насущный интерес.

— О своей дальнейшей жизни.

— А что о ней думать? — пожала плечами Мадина. — И почему о дальнейшей? Моя жизнь уже есть. Идет себе как идет.

— Мадо! — Никита поставил бокал на стол так сердито, что из него выплеснулось вино и мгновенно впиталось в вышитую белой гладью скатерть. — Тебе нельзя быть такой дурой!

— Почему? — улыбнулась Мадина. — Почему именно мне нельзя быть дурой?

— Потому что ты ею не родилась. И не для того ты прочитала кучу книжек, чтобы в жизни утешаться пошляцкой философией.

— Но чем же мне утешаться в жизни, Никита? — тихо проговорила она. — Я не знаю…

— Да ничем! — так же сердито ответил он. — Рановато утешаться, дорогая. Тебе еще и пожить можно, и очень ярко пожить.

— Я в самом деле не понимаю, как бы это могло вдруг произойти, — сказала Мадина. — Я же не кокетничаю, Никита. Действительно, живу себе и живу, и не представляю, что в моей жизни могло бы измениться.

— Сначала все должно измениться в твоей голове. Это непреложный закон, Мадо. Все изменения нашей жизни начинаются у нас в голове. Происходит такой легкий щелчок — и мы начинаем видеть события совершенно по-другому, чем раньше. Иногда этот щелчок происходит сам собой, чаще — в результате нашего личного усилия, иногда весьма существенного усилия, но алгоритм именно такой: щелчок — новый взгляд — изменение жизни. Это я тебе как человек с математическим образованием говорю, — добавил он.

— Ты математик? — с интересом спросила Мадина.

Все теперь вызывало у нее интерес! Никогда прежде подробности жизни, ее детали не привлекали к себе такого пристального ее внимания. Ей было интересно, какое образование получил Никита, и какие цветы стоят в низкой вазе на столе — похожи на колокольчики, но нежно-лимонного цвета, как необыкновенно! — и что за мелодии наигрывает музыкант, незаметно усевшийся за белый рояль, который стоит в глубине зала между колоннами…

Мадина вдруг вспомнила, когда у нее впервые появился интерес к таким вот подробностям жизни. Когда она разглядывала в магазинчике на Тверской необыкновенные куски разноцветного мыла, и непонятную воздушную стружку, и пахнущие нежно и остро бальзамы, вот когда! Но сразу после этого она встретила Альгердаса, и подробности внешнего мира потеряли для нее всякое значение, и она забыла тот волшебный магазинчик, а теперь вот вспомнила.

— Я даже кандидат математических наук, — ответил Никита. — Правда, по специальности никогда не работал. Но, скажу тебе, дисциплинированный и вместе с тем свободный ум, а именно таким делает ум математика, очень мне в жизни пригодился. Вот что, Мадо, — сказал он, — давай-ка мы с тобой завтра встретимся.

— Опять за обедом? — улыбнулась Мадина. — Спасибо, Никита. Но это не нужно.

— Не за обедом. Ты придешь завтра утром ко мне в офис, и мы решим, что ты будешь делать.

— Где делать? — не поняла Мадина.

— У меня в офисе.

— Никита! — воскликнула она. — Вот это уж точно ни к чему. Эта благотворительность с твоей стороны. Ну что я могу делать у тебя в офисе? Разве что полы мыть. Я-то ведь даже не математик — филфак заканчивала.

— Ничего, — усмехнулся он. — Дороги к разуму бывают разные.

— Но я даже не знаю, чем ты занимаешься!

— Вот завтра и узнаешь. — Никитин тон не допускал возражений. — Тогда и обсудим, чем заняться тебе. А сейчас, извини, я хочу просто поесть, не обсуждая производственных вопросов. Кстати, и еду нашу несут.

Официант расставил на столе маленькие фарфоровые тарелочки с закусками — красиво нарезанными рыбой и мясом, украшенными кружевами из овощей. В фарфоровой же мисочке лежали какие-то темно-бордовые дольки, которые оказались вялеными калабрийскими помидорами. И все это было интересно, во всем этом было очарование внешнего мира, которого Мадина прежде не знала, а теперь вдруг почувствовала свежо и остро.

— Приятного аппетита, Мадо, — пожелал Никита. — О делах — завтра. А ты не помнишь, какое вино подавали на обеде в честь князя Багратиона?

Простившись с Никитой, Мадина стояла посреди Тверского бульвара. Растерянность боролась в ней с воодушевлением.

«Неужели все так и есть? — думала она. — У меня может быть какая-то другая жизнь — яркая, необыкновенная? И для этого надо только захотеть, чтобы она такой стала?»

Она присела на лавочку под большим, с раскидистыми узловатыми ветками дубом. Он был такой старый, что мог видеть Пушкина, когда тот гулял по Тверскому бульвару, и даже, пожалуй, наполеоновский пожар Москвы.

Мадина улыбнулась.

«Осталось только сказать себе: нет, жизнь не кончена в тридцать лет! — подумала она. — Интересно, в самом деле никто на всем Тверском бульваре не помнит, что там написано в „Войне и мире“? Как глупо люди живут! И почему же они потом жалуются, что жизнь у них убогая?»

Думать об отвлеченных вещах Мадине всегда было легко, и она всегда думала о них с удовольствием. Но сейчас следовало подумать о том, каким образом прийти завтра в офис к Никите. То есть не о самом походе в офис, в этом-то не было ничего трудного, а о том, где она проведет сегодняшнюю ночь. В том, что она не поедет сегодня домой в Бегичево, Мадина уже не сомневалась.

Но во всем этом огромном городе не было ни одного человека, к которому она могла бы пойти. Полгода назад она попала в этот город случайно, без целей и планов, и ее пребывание здесь осталось бессвязным, каким-то призрачным. Раньше она этого не замечала, а теперь сознавать это было ей неприятно.