Ваниль - Неджма Страница 29

— Как говорил мой отец, Аллах — это наш хозяин, с ним можно скандалить, обращаться с упреками, лишать доверия, бросаться туфлями, от этого всем только лучше. Но нужно и вставать на колени, чтобы просить у него прощения, задобрить молитвой, говорить с ним от всего сердца. Если бы он не существовал, с кем можно было бы болтать и браниться? Он никогда не злится на нас за это. Мы знаем это, и молчание Аллаха красноречиво, оно подобно голосу голубей.

— У голубей есть голос?

— По-видимому, да, потому что это голос Бога. Его мудрость превосходит наше понимание.

Я знала, что отвечаю невпопад, но мне хотелось сделать Аллаху приятное, маленький намек, подарок — назвать его повелителем всего, что с нами происходит, причин чего я просто не понимала.

Должно быть, Бог поддался на удочку моих слов и простил мне мою наглость, потому что пустил по нашей дороге караван, который шел к оазису Сабия. Нас представили предводителю — мужчине лет пятидесяти в завязанном тройным узлом белом шарфе, который принял нас к себе.

Мы остановились у первого родника и скудно поужинали финиками и сушеным мясом. После этого слушатели собрались в круг возле молодого рассказчика, который устроился на матрасе, произнес первую формулу благодарения Богу и перешел к стихам и рифмам, рассказывая о событиях старых времен, судьбах королей и народов, принцев и рабов, красавиц и чудовищ, грешников и добрых верующих.

Я смотрела на Лейлу. Ее глаза поглощали истории поэта-рассказчика, как будто чудесные пейзажи. В первый раз я видела, как она любит слова, но еще не понимала, насколько она затеряется в них.

* * *

Так продолжалось неделю. Мы отдыхали ночью, снимались с места рано утром и делали перерыв перед полуденной жарой.

Мы огибали некоторые оазисы, такие как Бандар, которым правил двоюродный брат халифа Смары, Талеб, сбежавший из племени и распространивший слух о том, что он святой и известен многими добродетелями. Он питался корой деревьев, гулял голым, надевая только шерстяную накидку, носил бороду до пупка, так что погонщики верблюдов, которые встречали его между дюнами, считали, что это джинн песков, и убегали. Талеб хотел, чтобы все установления Бога выполнялись на земле, добавив к ним свои собственные, считая, что его современники делают недостаточно, чтобы понравиться Единому. Он рассчитывал вернуть в моду рабство, погребение девушек живьем и четвертование пьяниц. Он запретил петь, танцевать и рисовать, так что его оазис называли «Кладбищем живых».

Напротив, женщины в нашем караване пели, прикладывая одну руку к щеке, а другую к сердцу. Это были очень красивые баллады, рассказывавшие о муках и радостях любви. Я подумала, что эти песни, вероятно, исчезнут через некоторое время, не только по вине ложных пророков, но и потому, что любовь выйдет из моды. Об этом говорил и молодой рассказчик, подбадривая женщин по-своему: «Пойте, пойте. Скоро мужчины запрут свободные слова — слова, которые прилипают к телу, слюна газелей, любимые чернила поэтов».

Рядом Лейла таяла от удовольствия.

Тогда отец позвал сына и притворился, что публично его отчитывает:

— Мой мальчик, я растил тебя, чтобы после моей смерти ты водил караван, а не пел песни. Я хотел, чтобы ты научился тишине и терпению верблюдов и они признали бы тебя хозяином, а ты научился управляться со словами. Дьявол свидетель, я не справился с твоим воспитанием.

Затем он рассмеялся, и среди лиц, закрытых покрывалами, была видна мать, сияющая тем же счастьем заговорщицы.

На седьмой день с наступлением сумерек мы увидели пальмовый лес и постройки цвета охры, блестевшие под последними лучами солнца.

— Сабия, Сабия! — закричали погонщики в голове каравана.

Нам говорили о селении, и мы были удивлены, увидев большой город, который расстилался до самой впадины гигантской дюны.

Караван должен был расположиться на некотором расстоянии от Сабии. Следовательно, нам нужно было попрощаться с друзьями и уйти.

Лицо Лейлы затуманилось. Она искала глазами поэта. Амир, так его звали, при всех выразил беспокойство о том, что двум женщинам небезопасно было одним входить в Сабию и жить там, не вызвав повышенного любопытства.

Глава каравана принял решение. Он приказал сыну отвести нас в город и привести назад в тот же вечер и поклялся, что мы не покинем караван, пока не найдем пристанища в оазисе.

Так и случилось. Но, приняв гостеприимное предложение, я отказалась от того, чтобы Амир провожал нас в Сабию. Я не хотела, чтобы молодой человек знал о цели нашего путешествия. Он был сообразителен и вел себя скромно. Я отнесла это на счет поэзии — занятия, которое должно было уберегать его от грубой действительности.

* * *

Погонщики сказали нам, что Сабия расширялась незаметно, без ведома ее жителей. Именно в ее песках было найдено первое Сокровище. Как по волшебству появились голубоглазые, и вали предложил им разрыть его оазис до основания. Белые охотно согласились, с улыбками и поклонами, и обещали гарантировать населению удобство и покой. Они принялись извлекать Сокровище, чтобы строить дороги, мосты и даже игорные дома. Теперь они рассчитывали найти в песках воду и покрыть пустыню большими водными пространствами, в которых плавала бы рыба.

Жители, сначала отнесясь к этому подозрительно, быстро соблазнились обещаниями белых. Да и чего еще иностранцы могли их лишить? Что еще они могли похитить из того, что уже было похищено их проклятой судьбой: небом, не способным проронить ни капли, и бесплодной землей? Отныне они могли отдыхать в тени пальм, спать после обеда, мечтая о теплых щелях, пока голубоглазые были настороже. Ибо иностранцы занимались всем, и больше не нужно было посылать детей в школу или учить их ремеслу.

Также они забросили свой оазис и отказались заботиться о финиковых пальмах. Старейшины напрасно предупреждали: «Берегитесь! Наши наскальные рисунки пропадут, наши легенды исчезнут в забвении, наши рассказы не сохранятся, наши развалины скроются под песком, наши дети будут говорить на безликом языке, который подцепит новые слова, как чесотку, который впитает в себя странные выражения, которые мы не поймем». Все было напрасно.

Маленькой вылазки в Сабию хватило, чтобы подтвердить слова погонщиков каравана. Мы были удивлены, увидев, что в сумерки оазис начинал оживать, и узнали, что с прибытием голубоглазых жители стали спать днем и разлеплять веки только в сумерки. Тогда они поднимали занавеси, подметали ступеньки, медленно кипятили кофе, садились перед домами, позволяя ягодицам свисать с диванов, и обсуждали бедствия, сотрясавшие соседние страны, зевали от скуки, ничего не делая, и устраивали перерыв, чтобы посчитать то, что принесли им иностранцы, пока они спали. Присосавшись ртом к кальяну, они смотрели на звезды над рядами лавочек — и были счастливы, что Аллах позволил им жить, отныне никогда не уставая. Потом они возвращались к своим женами, чтобы заняться с ними любовью.

Что до жен, они были так довольны своим новым существованием, что не поменяли бы его на рай. Они гуляли, скрываясь под покрывалами, разглядывали витрины и тратили, тратили… ходить по лавкам стало смыслом их существования, свидетельством того, что они существуют. Они покупали привозную ткань, медикаменты, утварь, мыло, которое они клали в привозные корзины и доставали в ваннах из привозного мрамора, привозные бальзамы для блеска волос, которые они не показывали не по религиозным соображениям, а потому, что их не должны были путать с их служанками, привезенными из Африки или Азии. Последние должны были ходить с непокрытой головой, будучи женщинами второго сорта, чьи волосы, как считалось, не производили впечатления на мужчин, как и их рабские души. В этом жены, конечно, жестоко ошибались, и их мужья не упускали случая воспользоваться служанками везде, где они их застигали.