Венчание с бесприданницей - Анастасия Туманова Страница 27

Однако со смертью старого князя кончилось и благополучие крепостного художника. Когда молодой хозяин Бобовин женился и привёз в имение новоиспечённую супругу Аглаю Модестовну, то пожелал иметь её портрет. Угодить молодой хозяйке Трофим не сумел. Юная княгиня, брезгливо оглядев свой портрет, на котором она, уже заметно беременная, сидела, вся в белом, у пруда, поморщилась:

«Фу, Станислав, это же просто вульгарно! Посмотри – неужели это я? Похожа на свинью, завёрнутую в мешковину! И вот это называется живописью? Как хочешь, твоему Трошке место на скотном дворе, а не с кистями перед холстом! Право, я сама нарисовала бы лучше! Пусть лучше он пашет землю, как подобает мужику, и не мнит себя вторым Рафаэлем!»

Трофим никем себя не мнил и распоряжение барина – убираться из господского дома на деревню и пахать землю – принял сдержанно. Вообще никто и никогда не видел, как выходит из себя этот высокий, худой, рано поседевший человек с умными карими глазами и двумя глубокими складками у запавшего рта. Жена его, служившая в горничных в барском доме, долго выла, валяясь в ногах у молодой барыни, но княгиня осталась неумолима, и телега с семьёй художника вскоре выкатила из ворот усадьбы, направляясь в деревеньку Гнатово, к старикам родителям Трофима.

Все окрестные мужики судили и рядили, как непривычный к труду на земле «богомаз» будет управляться с хозяйством. Однако за крестьянскую работу Зосимов взялся так же, как и за кисть, – спокойно и привычно. Его старый отец был ещё крепок, вдвоём они ловко поднимали небольшую полосу земли и засеивали её рожью, а по осени всей семьёй снимали урожай. Семья была на оброке, барщины не знала и больших тягот не несла. Несчастной до конца дней своих оставалась только жена Трофима, так и не сумевшая простить мужу утраты барских комнат и необременительной службы горничной.

– Погубил ты меня, вовсе погубил… – рыдала она перед мужем. – И ведь зачем тебе, ирод, только сдалось барыню в натуральном ейном виде малевать! Не мог, пустая твоя башка, потрафить! Ведь могёшь же, аспид, знаю, что могёшь! Эвона каких ангелов в церкви намазюкал, каку Матерь Божию! Ведь сияние небесное от них исходит, уж такое духу умиление, уж такая благодать! Умеешь же, идол проклятущий! Пошто барыню Аглаю Модестовну этак же не представил?!

– Глупа ты, Грипка, и не смыслишь ничего, – задумчиво и без обиды отзывался Трофим. – И никак тебе не понять, что святых и Матери Божьей никто в глаза не видал, а потому канон имеется и строгое повеление от Синода, как их писать надобно. А господа – они люди, а не святые, и никаких канонов для них не требуется. В каком виде представлено – в таком и писать живописец обязан. Коли ничего в ремесле не смыслишь – так и сходства не будет, а коли сходство имеется – стало быть, и талан у живописца есть…

– Талан!!! Един у тебя талан – семью в гроб загнать! Анафема, рожа сатанинская! Пошто только меня за тебя отдали?! Ведь я ж ещё при старой барыне в девчонках бегала! Никто ловчей меня не мог платок подать аль табакерку разыскать! А теперь что? В навозе из-за тебя ковыряйся да спину рви на полосе с граблями! Сгубил ты мою житушку, и детишек сгубил! Нет на тебя грома небесного!

За жалобами и причитаниями Агриппина провела года два, затем её скрючила какая-то болезнь живота, которая и свела наконец бывшую горничную в могилу. Старшего сына Зосимовых забрили в рекруты, младший умер от холеры, выкосившей тогда пол-уезда. Умерли и старики родители. Трофим остался один с дочерью-подростком, но по-прежнему никто не слышал от него ни слова жалобы.

На селе, однако, Трофима-богомаза уважали многие. Он не пил, работал наравне с другими, с утра до ночи надрываясь на скудной полосе земли, платил оброк барину. При этом Зосимов был грамотен и мог не хуже попа составить односельчанам любую бумагу или прошение – не взяв при этом ни копейки. В доме у него водились книги. Трофим выучил грамоте дочь и охотно брался учить и прочих ребятишек, которых зимой в его хату набивалось до трёх десятков. В доме у Зосимова всегда было чисто: подросшая Варя неутомимо работала веником и тряпкой, уничтожая и грязь, и паутину, и чёрных тараканов, в изобилии водившихся по другим избам.

Зимой, когда полевые работы были позади, Зосимов брался за холст и краски, которых не забывал никогда. Он любил писать портреты мужиков и баб, которые в отличие от уездных господ оставались своими парсунами весьма довольны и наперебой восхищались: «И ведь до чего же сходственно! Ровно в зеркалу глядишься! Глянь, глянь, Анфиса, вон и бородавка твоя! А у Акима-то борода веником, брови щётками, глядит как становой, – а на смех пробирает! Трофимушка, ты мне девку-то мою старшую, невесту, не намалюешь ли? Да гляди, потолще рисуй, посправнее! Ведь как у тебя знатно выходит, что значит – Господь в маковку поцеловал!»

Писал Трофим и пейзажи – главным образом окрестности Бобовин зимой и поздней осенью: летом у него не было времени. К весне в доме скапливалось приличное количество картин, которые Зосимов отвозил в уезд и продавал знакомому купцу. Тот сбывал их в своей лавке – очевидно, за хорошие деньги, поскольку оброк барину Трофим выплачивал исправно и сам тоже не бедствовал: средств хватало даже на покупку холста, красок и книг для дочери.

Однажды весной все Бобовины всколыхнула новость. Из уездного города приехал молодой человек – вида не господского, а, как рассудили изумлённые мужики, скорее семинарского или приказчичьего, – в рыжем потрёпанном сюртуке и круглой шляпе. Сей господин прошествовал прямо в избу Зосимова и толковал с ним битых три часа. Затем гость выскочил наружу взбудораженный, с охапкой зосимовских картин, и прямо по весенней распутице помчался к барскому дому. Зосимов, стоя у ворот, провожал его улыбкой и качал головой.

От барина посетитель выскочил не в пример быстрее, злой, как сатана перед Пасхой, с разбегу прыгнул в сани и укатил. По свидетельству отвозившего его мужика Степана, приезжий господин всю дорогу ругательски ругал барина, называя и его, и всех прочих господ «ничтожными паразитами» и ещё другими мудрёными словами, которых Степан не запомнил. От самого Зосимова добились немного. Узнали только, что приезжий барин – сам художник из Академии, случайно увидел картины Трофима в смоленской лавке, скупил всё, что там нашлось, не поленился приехать в Гнатово познакомиться с крепостным живописцем и сделал даже попытку убедить князя дать Зосимову волю. Попытка, однако, оказалась неудачной.

«И то сказать – на кой нашему барину Трошку на волю пущать? – согласились мужики. – Так с него хоть оброк имеется, а на воле что с него взять? Этак всё хозяйство прахом пойдёт, ежели каждого по чужой прихоти отпущать. Ишь как, – из губернского приехал и пусти ему Трофима на волю! Кабы ещё хоть выкупил, так другое дело было-то…»

Сам Трофим по этому поводу ничего не говорил и не выказывал никакого огорчения. Однако сердитый господин из уезда приезжал к нему ещё не раз, и они вдвоём вели долгие беседы, в которых никто из любопытных односельчан Зосимова не понимал ни слова.

Между тем в доме Зосимова подрастала дочь Варя. Красавицей она не была, но в густых, неожиданно вьющихся, медных волосах, зелёных весёлых глазах, веснушках было что-то неудержимо привлекательное. Деревенские парни заглядывались на дочку Трофима не шутя. Отец не только обучил её грамоте, но и привил желание читать: в хате у Зосимовых можно было найти и жития святых, и Пушкина, и Загоскина, и Марлинского с бароном Брамбеусом. В одну из зим Варя обучалась шить у мастерицы из барского дома и выучилась не только кроить себе платья, но и заниматься белошвейным ремеслом, изящной вышивкой и вязанием. Узоры для вышивания Варя Зосимова обычно придумывала сама. Получалось это у неё так хорошо, что вскоре тринадцатилетняя девочка начала делиться узорами с лучшими барскими белошвейками. Заметив это, отец начал понемногу учить Варю рисунку.