Верни мне любовь. Журналистка - Мария Ветрова Страница 27

— Ну-с, хватит острословить, — подвел итог моему знакомству с его жилищем Оболенский. — Давай свою запись, послушаем, что к чему.

И, ловко лавируя среди довольно многочисленной мягкой мебели, очевидно составлявшей когда-то в начале века гарнитур с прадедовым креслом, Корнет уселся рядом со мной возле круглого, основательного, как памятник, дубового стола.

Не могу сказать, что я горела желанием еще раз выслушать страстную речь Карины, но и выхода не было, сама согласилась приехать в гости. К тому же, немного отойдя от ужаса, в который повергла меня рассказанная певицей трагическая история, я надеялась с большим вниманием и успехом сосредоточиться на фактах.

Что касается Оболенского, он прослушивал пленку как настоящий профессионал, периодически отматывая ее назад и еще и еще раз слушая фразы, которые и со второго захода казались мне малоинформативными. Я не понимала, что именно, например, привлекло его внимание в словах Карины о сценических псевдонимах. А он, когда пытка прослушиванием завершилась, так этого и не пояснил. Мое общение с мужем звезды, чуть худшего качества, чем разговор с ней самой, тоже было уловлено чуткой машинкой, и Оболенский прогнал его не менее пяти раз, прежде чем нажал наконец на «стоп».

Воцарившееся затем в Корнетовой берлоге молчание нарушил он сам.

— Ты можешь мне оставить кассету на пару дней? — поинтересовался Оболенский.

— Пока нет, — с сожалением помотала я головой. — Разве что завтра, в конце дня, или даже позже… Мне ж придется объяснять Григу, по каким причинам материала с Кариной у нас не будет никогда!

— Ну насчет «никогда» — это ты погорячилась, — уверенно заявил Оболенский. — Конечно, не сейчас, но… Кто знает, как повернется все в будущем? Только Господь Бог!.. М-да, даже я не ожидал от Людмилы ничего подобного… Круто она нас подставила!

Оболенский устало откинулся на спинку венского стула, на котором сидел, и на секунду зажмурился.

— Дьявол… — пробормотал он.

— Больше ничего не хочешь сказать? — поинтересовалась я. — Я имею в виду, помимо поминания всуе сил добра и зла?

— Остроумная ты наша, — проворчал Корнет и посмотрел на меня сердито. — Я думаю…

— Казак думает — женщина гребет, — никак не могла уняться я, вероятно на нервной почве.

— Глупый был анекдот. И бородатый, — процедил он сквозь зубы и вздохнул. — Ну ладно… Как тебе удалось не поинтересоваться дальнейшей судьбой Катиной матери?

— Ну, знаешь! — я искренне возмутилась. — Это не мне удалось, а мужу Карины, Диме: он меня в конце чуть не силой впихнул в лифт! Ты не представляешь…

— Вполне представляю, давай без деталей! — перебил Оболенский. — И коли уж так вышло, догадываешься, куда тебе предстоит отправиться завтра после летучки?

— Догадываюсь, — теперь вздохнула я. — На романо-германское отделение родного учебного заведения…

— Молодец!

— Виталий, я, конечно, туда отправлюсь. Но вот что я ей скажу, когда и если мы встретимся — ума не приложу… Странно, что она в свое время не подала на Милку в суд! У нее-то, в отличие от остальных, все Шансы выиграть дело были… Кстати, а ты эту статью читал?

— Интервью с Крымовой? Да! — И, поколебавшись, добавил: — Я, видишь ли, читал все, что выходило из-под ее, как теперь выяснилось, не в меру бойкого перышка…

Я посмотрела на Корнета с интересом: неужели он все эти годы был неравнодушен к Людмиле? Тогда по каким же причинам он не женился на моей покойной подруге?.. Перехватив мой взгляд, Оболенский усмехнулся:

— Это был интерес гуру к своему лучшему ученику, а ты что подумала?.. Видишь ли, именно я в свое время и натаскивал Людмилу, когда она делала свои первые шажочки в нашей конторе… Не Калинин, что было бы естественнее, а я… Впрочем, Калинин у нас «золотым пером» никогда не был.

— Ну куда уж бездарному Кирюше в «гуры»! — обиделась я за несчастного Калинина. — И чего ты к нему прицепился?! Да если хочешь знать, твоя обожаемая Милочка, твоя, как ты выразился, лучшая ученица, Кирилла все последнее время шантажировала Сашкой!.. Съел?!

Корнет слегка вздрогнул и посмотрел на меня недоуменно:

— Сыном?.. Ну и ну… Слушай, тебе не кажется, что в результате покойная Милка в наших с тобой глазах превращается чуть ли не в жестокого и холодного зверя? А ведь она такой не была! Кто бы что ни говорил, каких бы глупостей Милка ни наворотила, чудовищем она не была точно!..

— Ты прав… — обмякла я. — Людка могла быть еще и самым добрым, самым теплым человеком на свете… Ну не знаю я, как все это в ней уживалось, не знаю! Но ведь факты — вещь упрямая!..

— Мне кажется, Милку слишком часто подводил темперамент и… Ну и в этой связи — сила целеустремленности… Ее часто и многие понимали неправильно, видели за ее поступками банальные схемы, а уж банальной-то она точно не была…

— Что ты имеешь в виду?

— Ну смотри, — вздохнул Корнет. — Допустим, Милка расстается с очередным любовником — человеком достаточно богатым…

— Допустим, — согласилась я заинтересованно, поскольку именно такая ситуация не раз и не два складывалась в Милкиной жизни на моих собственных глазах…

— Ну а спустя какое-то время у нее возникают проблемы материального свойства, что с нашими суммами окладов совсем не удивительно. И что она делает?

— Что?

— Погоревав и перебрав своих знакомых, дабы определиться, у кого можно призанять грошики, вспоминает, конечно, первым делом богатого, но уже бывшего возлюбленного… Кстати, со всеми своими мужиками, за исключением Калинина, она сохраняла добрые отношения.

— Дальше рассказывай! — потребовала я.

— Ну и конечно, звонит ему. Вначале идет обыкновенный треп, а после между делом интересуется, не могли бы он, поскольку у нее временные трудности, дать взаймы бывшей горячо обожаемой энную сумму… И все это легоньким таким, небрежным тоном, за которым всю жизнь прятала свою неловкость, робость, смущение…

— Робость?! — Я прямо рот открыла от изумления: Милка и робость в моем представлении не сочетались ни под каким соусом!

— Да, робость! — жестко заявил Корнет. — И плохая ты ей была подруга, если за шесть лет дружбы так этого и не поняла! Чего тебе не хватило: ума или чувства к Людке?.. Робкая она была, можешь не сомневаться, оттого и выглядела часто наглой хамкой, пойми хоть сейчас… И вообще, профессиональный газетчик обязан знать психоанализ хотя бы на этом, между прочим, элементарном уровне!..

Я не обиделась на Корнета за последнее замечание, поставившее под сомнение мой профессионализм. Но и насчет воображаемой Милкиной робости, якобы свойственной ей, не согласилась категорически. Хотя сочла за благо промолчать.

— Ну хорошо, — напомнила я Оболенскому. — Допустим в очередной раз и это. И что там дальше со звонками к бывшим и богатым?

— А дальше та самая банальная реакция, о которой я говорил. Мужики, а богатые и знаменитые особенно, имеют обыкновение всех баб, да вообще людей, гнать под одну схему: просит денег — значит шантажирует… Например, тем, что в случае отказа объявится перед имеющейся грозной супругой и обожаемыми сыновьями-дочерьми и, если и не разобьет семью, крупные неприятности организует точно… Или, чего доброго, будучи журналюгой, в прессе какую-нибудь хрень обнародует… Уж лучше заплатить разок-другой, чем заполучить навозную кучу неприятностей! Словом, в ответ Милка получала заверения, что денег ей и так дадут, какие могут быть разговоры насчет «в долг», учитывая их пусть и прошлые, но нежные отношения.