Нечаянный роман - Надежда Семенова Страница 26

Владимир Сергеевич положил под язык валидол, удобнее устроился на диване и закрыл глаза. Люди продолжали звонить. Никому не было дела до того, легко ли было ему слушать слова соболезнования. Некоторые, прослышав о втором несчастье в семье, упоминали смерть внука, но в основном говорили о Люде. Для всех этих людей Люда была мертва. Они говорили о ней в прошедшем времени. Сожалели, сокрушались, печалились, вспоминали… и ни одна, ни единая душа не спросила, как чувствует себя он.

Он чувствовал отчаяние, скорбь, злость, но самым сильным чувством была… обида. Люда всегда была очень… воспитанной. Понимающей. Чуткой. Она, как никто другой, понимала его и сочувствовала. Понимала, каково жить мужчине с больным сердцем, выглядеть здоровым и не иметь возможности быть настоящим мужчиной. Мужчина должен, обязан быть опорой, защитником и стеной. Каково быть защитником с белым билетом? Мужчиной в расцвете сил, неспособным бегом подняться на третий этаж?

Снова затрещал телефон. Идиот на том конце явно не отличался умом. В современном мире настойчивость и пробивная сила прекрасно замещают интеллект.

Владимир Сергеевич поднялся с дивана и пошел брать трубку.

– Алло, – сказал он в трубку как можно более неприветливым тоном.

– Наконец-то, – выдохнула Женя. – Думала, никогда уже не дозвонюсь.

– Ты? – удивился он, словно только теперь обнаружил, что у него есть вторая дочь.

– Я в Новосибирске, – сказала Женя, – с деньгами целая кутерьма, пока обменяла, пропали билеты. Я тараторю, прости. Стоянка заканчивается минут через десять, буду в Твери через два с половиной дня. До сих пор не укладывается в голове. Что случилось? Почему?

– Почему? – повторил он.

Вся горечь, вся обида, все отчаяние, с трудом удерживаемые внутри кордонами самоуважения, хлынули наружу.

– Ты меня спрашиваешь? – закричал Владимир Сергеевич, захлебываясь слезами, голос на октаву выше, чем хотелось бы. – Как ты могла оставить больного ребенка на смертельно больную мать?! Эгоистичная, бессердечная, блудливая тварь!

На том конце провода сжалась в комок Женя. В глухой тьме отчаяния далеким светом заколебался единственный огонек надежды.

– Как чувствует себя Рома? – спросила она гулким, неживым голосом.

Показалось, что оборвалась связь.

– Алло! – закричала Женя, но вместо крика из горла вырвалось сдавленное сипение. – Алло!

Голос отца прозвучал неожиданно близко, как удар по голове:

– Умер твой Рома. Похоронили.

Наталья открыла дверь квартиры ключом и прислушалась. Вместе с мамой из дома ушла душа. Остались только стены, пол и отец. Звук спускаемой в унитазе воды и отцовское покашливание раздались одновременно.

– Это ты? – крикнул через дверь отец. – Я еще не ужинал.

– Поздравляю, – пробормотала под нос Наталья.

Она с облегчением сбросила туфли с гудящих ног и расправила пальцы. И как только Ася умудряется целый день бегать на каблуках? Ловко, как козочка? Лично она чувствовала себя коровой в кандалах.

Мамина ступня была шире Натальиной, и, чтобы разносить, мама щедро намазала туфли «Тройным» одеколоном. Наталья почувствовала запах, когда доставала туфли из коробки, но не обратила внимания. Во-первых, поначалу все лежалые вещи пахнут чем попало, а во-вторых, отец как раз собирался на работу, пахнуть могло и от него. За день носки одеколон чудно настоялся, и к его собственному аромату примешалась парфюмерная «нота», расшифровывать которую не хотелось.

Наталья задвинула туфли под вешалку и принялась рассматривать колготки. Левая колготина была в порядке, из дырки на правой высовывался покрасневший мизинец. Третья пара за неделю, одно разорение! Наталья сняла колготки и вздохнула. Мама говорила, что у Натальи «по-женски красивые ноги». Красивые, как же! Рубенс был бы счастлив, он не даром рисовал упитанных до неприличия женщин. Было бы гораздо лучше, если бы ноги были тонкими и длинными, как у Женьки, а туфли – не дубовыми и пропитанными одеколоном, а импортными, мягонькими, как у Аси. Из тех, что обнимают ножку, как вторая кожа.

– Ты сегодня долго, – сказал отец, бочком выходя из туалета.

Он держал руки чуть на отлете, будто боялся коснуться стены или, не дай бог, дверных ручек.

– Бумага кончилась? – спросила она.

– Нет, рулон почти целый, – удивился отец и неловко дернул рукой в сторону ванной, – открой, пожалуйста, дверь.

Наталья обошла отца по стенам и открыла дверь.

– А ты что, руки с улицы не моешь? – спросил отец, второй раз намыливая руки.

– После тебя, – сказала Наталья и поволоклась на кухню.

– Ты не забыла купить хлеба? – закричал отец.

– Бородинского не было, я взяла ржаной, – прокричала в ответ Наталья.

Еще две недели магазинов, и она будет выносливой, как вьючный осел. И как только мама со всем справлялась?

Она приволокла из прихожей сумку с продуктами и начала разгружать.

– Я чайник поставил, – сказал отец, появляясь в дверях, – помыла уже руки?

– Я продукты разгружала, – сказала Наталья.

– Опять пельмени? Второй день уже.

Упрек застал Наталью врасплох.

– И овсяное печенье купила, – сказал отец, – мама всегда сама пекла.

– Это в больницу, – буркнула Наталья, чувствуя, как в душе вскипает раздражение.

Отец вел себя так, будто ожидал, что она немедленно заменит собой маму, и без конца упрекал. Она не умеет готовить, не знает, как правильно ходить в магазин, понятия не имеет, как вести хозяйство, и самое главное, не знает, как правильно заботиться об отце. Последнее давалось с особенным трудом. Ну не маленький же он ребенок, в конце концов. Наталья заботится о… Сереже. Заботится о том, чтобы не взбрыкивала Ася, чтобы не передумал Пилипчук и не взял назад обещание позаботиться о Роме. Последние дни Асин отец смотрит на нее странным взглядом, словно на весах взвешивает.

– Не понимаю, чего ты туда таскаешься? – сказал отец. – Чужие люди, чужие проблемы. Прости, конечно, но к Роме ты так не бегала. А ведь он был тебе родным племянником.

– Я заботилась о Роме больше, чем кто-либо другой, – сказала Наталья, – включая его собственную мать и тебя… дедушка.