Дворцовые тайны - Кэролли Эриксон Страница 25

— Ты можешь гордиться им, Джейн. Он уже носит колчан за своим господином и учится водить его боевого коня. В один прекрасный день он станет хорошим солдатом королевской армии. Он силен и не ведает страха.

— И у него не было потницы?

— Нет, Бог миловал.

Конечно же, мне не была безразлична судьба Генри, но с того мгновенья, как я увидела Джона, я не могла больше ни о ком другом думать и заботиться. Я натирала его тело мазью, которую дала мне Перегрина и в которую входили патока, полынь, розовая вода и старое проверенное средство — пилюли Разеса ^[41]. Я прикладывала ему к вискам компресс из сока листьев маргаритки, чтобы унять головную боль. Я пыталась не давать ему спать, помня указания из письма короля к Анне. Я старалась накормить малыша пареной репой, потому что считалось, что это блюдо придает сил и способствует быстрейшему выздоровлению, но он только выплевывал куски репы и плакал. В конце концов я сдалась.

Час за часом сидела я у постели Джона, успокаивая его словом и улыбкой, напевая ему песенки, молясь за него, в надежде, что в моем присутствии ему делается хоть чуточку полегче. Время от времени к нам заглядывала Перегрина, и я поражалась тому, как, не ведая усталости и не падая духом, она ухаживает за всеми, кто оказался на ее попечении, отводя от нас всеми силами смертельное поветрие.

— Как вам только удается не заболеть? — спросила я ее. — Что охраняет вас от заразы в то время, когда многие другие становятся ее легкой добычей?

— Почему же охраняет? Я была больна, как и остальные, но я поправилась.

— Господь пощадил хозяйку этого дома, — заметил Уилл, — чтобы помочь малым сим.

Невзгоды и лишения этих дней сблизили нас с Уиллом, как никогда, и я часто обращалась к нему за утешением и поддержкой. Он крепко обнимал меня, я склоняла голову к нему на грудь, закрывала глаза и думала о том, как же благодарна я ему за его любовь. Мы вместе сидели у постели Джона, а когда малыш засыпал — несмотря на все наши старания, — мы помогали Перегрине чем могли: кормили больных детей, мыли их, когда их приводили добрые люди (многие были с ног до головы покрыты грязью, потому что спали в канавах во время своих одиноких странствований по окрестностям) и обряжали их мертвые тела в саваны, когда надеяться больше было не на что.

Я делала, что могла, и оплакивала ушедших. Мы с Уиллом оплакивали их вместе, а потом утешали друг друга.

Как-то раз Уилл подошел ко мне, сел рядом и нежно провел пальцем по моей щеке.

— Ты не жалеешь, что приехала сюда, моя дорогая Джейн?

Я покачала головой.

— Нет, — прошептала я. — Я не жалею ни о чем. Ведь я здесь с тобой.

После этих слов я поцеловала Уилла в щеку и сказала:

— Это место наполнено любовью и заботой, возвышающей наши души.

Поместье Перегрины было больше чем приютом — его обитатели стали чем-то вроде одной большой семьи, объединившейся перед лицом недуга. Дети поддерживали друг друга, не ссорились и не дрались, как бывает только в очень дружных семьях. Всех нас сплотила необходимость, и еще — бесконечное милосердие той, которая нас приютила.

Я спала на жестком полу рядом с набитым соломой тюфячком Джона и пыталась не замечать того, что, похоже, сама заболела. Правда, по всем признакам у меня была не потница, а обычная лихорадка, и уж она-то никак не должна была убить меня. Однако чувствовала я себя из рук вон плохо: голова болела, желудок сводили такие спазмы, что он не принимал ничего, кроме жидкого супчика. Вдобавок ко всему ломило все тело — и мышцы, и кости. Только бы не свалиться в горячке!

Я следила, не проявятся ли в поведении Уилла свидетельства телесной или душевной слабости, но он, как и Перегрина, казалось, не ведал усталости. Каждый его день был заполнен заботами, спал он совсем мало и посвящал все время детям, стараясь облегчить им страдания и поддержать в трудную минуту, чтобы они с новыми силами могли противостоять болезни.

На четвертый день моего пребывания в Уолдрингэме я поняла, а вернее почувствовала, что моему маленькому племяннику недолго осталось. Теперь мы просто ждали — не выздоровления Джона, а окончания его мужественной борьбы за жизнь. Время, казалось, растянулось. Больше не было ни часов, ни минут, а только невероятно долгое ожидание его освобождения для лучшей юдоли.

Сердце мое изболелось от горя и бессилия. Казалось, все печали этого мира сосредоточились в слабеющем теле маленького беззащитного ребенка, лишенного матери и отца, умиравшего в приюте, а не в собственном доме. Но не среди чужих — другие дети, те, кого пощадила потница, собрались вокруг, чувствуя очередное приближение смерти. Они обступили соломенное ложе маленького Джона, лежавшего почти не шевелясь и цеплявшегося за мою руку. Они стояли рядом с Уиллом, рядом со мной, плачущей уже открыто в преддверии последних минут жизни племянника. Дети молча окружили нас, замерли, и теперь мы ждали неизбежного все вместе.

Странные мысли пронеслись у меня в голове: «Ангелы, они же ангелы на земле, наши хранители в миг, когда смерть дотронется до нас своим темным крылом…» Тут ручка Джона выскользнула из моей руки, он вытянулся и затих, превратившись в бесчувственное, безжизненное ничто. Лишь дуновение ветра… только облако… опавший лепесток… прозвеневший вдали колокольчик. Конец маленькой жизни…

Потница отступила. Мертвецов похоронили, и с приходом осенних холодов число заболевших уменьшилось. Жизнь потихоньку входила в свое привычное русло.

Поместье Томаса Тирингэма под Кройдоном перешло в другие руки, обязанности Эдварда Вудшо в Девичьей Башне были переданы Генри Норрису, а затем кому-то другому, кто уже не был столь близок королю. Сестра Анны Болейн Мария недолго горевала по своему покойному мужу Уиллу Кэри и, как говорили, нашла утешение в объятиях воина из королевской гвардии. Король назначил другого аптекаря и призвал новых людей ко двору взамен тех, кого унес недуг. Анна подыскала себе новую служанку и тут же выбросила из головы имя ее умершей от потницы предшественницы. Но кое-чего другого она точно не забыла: того, как быстро и с какой готовностью Гриффит Ричардс схватил ее, когда ее болезнь стала очевидной, и с какой безжалостностью вознамерился выкинуть ее в окно. Теперь Анна избегала даже смотреть на церемониймейстера королевы и старалась держаться от него подальше. И еще она никогда больше не подходила к самому большому окну в покоях королевы — окну, на котором когда-то решетка была отогнута так, чтобы из него можно было выбросить человека. Ее страх был заметен даже сейчас, спустя несколько недель, когда окно это с грехом пополам заделали.