Наживка для фотографа - Нина Стожкова Страница 25

— Камеру! — требовал Антон, стараясь дотянуться до Васькиной сумки.

— Да пошел ты! — отвечал гигант, методично пытаясь повалить Антона на пол.

А Ленка? Все это время она орала не хуже медицинской сирены. И совершенно напрасно. Внутри здания ее крики никто не слышал, а снаружи шум улицы заглушал любые звуки. Да и прохожие шли, нет, бежали, как всегда бывает в Москве, по людной улице, углубившись в собственные мысли и не поднимая глаз на окна и балконы над их головой.

Того, что случилось дальше, не мог предвидеть никто. Ни Антон, ни тем более Ленка. Василий внезапно оторвался от Антона, схватил Ленку мертвой хваткой и поднял на вытянутых руках над перилами балкона. Теперь внутри была ровно половина Ленки. Вернее, ее ноги в джинсах и кроссовках болтались над перилами. Зато голова и половина туловища оказались снаружи. Нельзя сказать, чтобы Ленкиной голове такое положение понравилось. Она попыталась завизжать, но на этот раз из ее груди вырвался только какой-то слабый писк.

— Еще одно движение, и мне придется уронить девушку, — угрожающе процедил Василий.

— Ладно, твоя взяла, — спокойно и как-то очень тихо сказал Антон, отступая к двери, — черт с ними, с разоблачениями. Ни одно из них не стоит Ленкиной жизни. Ты получишь свои сребреники, парень. Будь счастлив. Если, конечно, сможешь.

Антон еле-еле, словно в режиме замедленной съемки, шел к выходу. Он как-то вмиг ссутулился и шагал, как старик, едва перебирая ногами. Будто сроду не ходил в фитнес-клубы, а, наоборот, страдал тяжелой и безнадежной болезнью.

— Поняла? — строго спросил Васька Ленку и поставил ее на пол. — Это называется психическая атака, Кузнечик.

— Это называется подлость! И трусость! — завизжала Ленка в полный голос и, оказавшись на полу, ударила Ваську ребром кроссовки поперек ноги. А для пущего эффекта, вспомнив советы из книжек по самообороне, двинула коленкой в самое уязвимое Васькино место.

— Ну, сука, погоди! Я же для тебя старался. Чтобы не объявляли потом в розыск, как пропавшую без вести. Ты еще вспомнишь меня, — прохрипел бывший приятель. Он хотел ударить ее по лицу, но не смог разогнуться и принялся подвывать и кружиться на одном месте.

А Ленка схватила Васькину сумку с камерами и двинула во все лопатки вниз, по черной лестнице.

Леля металась по квартире, перебирала наряды и лихорадочно соображала, что надеть и как причесаться к приезду Кшиштофа. Ее, еще недавно печальную и сосредоточенную, внезапно охватила любовная лихорадка. Болезнь была налицо, вернее, на лице. Глаза девушки блестели, щеки порозовели, пульс сделался таким, какой бывает у бегуньи на короткие дистанции. Со всей остротой перед ней встал важный для любой женщины вопрос: что надеть? Все платья, блузки, юбки, еще вчера вполне модные и эффектные, теперь казались нелепыми и безвкусными, напрасно занимавшими место в шкафу.

Белые брюки? Ни в коем случае! Они здорово полнят. Да и Кшиштоф, помнится, как-то обронил, что не любит женщин в брюках. Оранжевую тунику, пикантно открывающую плечи? Нет, ни за что! Слишком прозрачно, вызывающе и к тому же уже не модно. Короткую юбку? Что ж, это сексуально. Ой, нет, будет в ней как подросток-переросток. Да и ноги надо бы тщательнее побрить. Укороченную кофточку? Ну уж нет! Не такой у нее плоский живот, чтобы его обнажать перед изысканным поляком. Да, но надеть что-то надо! Ну не концертное же платье, в самом деле? И уж точно не шелковый халат, в котором она металась по квартире. Тогда что? Ну ладно, сойдет любимый льняной сарафан. Простенько и со вкусом. Ой нет…

Леля вспомнила, что как раз в этом сарафане была впервые близка с Антоном, и отправила наряд, как немого свидетеля измены Кшиштофу, обратно в шкаф. Наконец она извлекла из глубин гардероба простую белую блузку из хлопка, без рукавов и с глубоким вырезом, отделанным кружевом, а к ней — узкую льняную юбку темно-синего цвета в белый цветочек. И просто, и мило, и неофициально. И в то же время — не совсем по-домашнему.

— Ну, дзень добрый, коханая моя! — Кшиштоф ввалился в прихожую, обвешанный огромными пакетами. Он бросил их на пол и крепко обнял Лелю.

Хорошо знакомый запах его одеколона, этот неповторимый лимонно-травяной аромат, смешанный с еле уловимыми запахами кожи и мужского пота, опьянил ее сильнее любого вина. Она, как служебная собака, распознала бы запах главного мужчины своей жизни в любой толпе, даже с завязанными глазами. Леля носом, кожей, каким-то первобытным женским чутьем вспоминала сейчас любимого, вновь собирала его образ в душе по крошечным кусочкам. Еще недавно ее главный мужчина был далеко, его образ слегка стерся в памяти. Теперь она возвращала его себе, как реставратор возвращает к жизни поблекшее полотно: каждую черточку, каждый взгляд. Леля подняла к нему взволнованное и растерянное лицо, но не успела сказать ни слова. Кшиштоф наградил ее самым крепким, самым нежным и глубоким поцелуем.

Он целовал ее так страстно и нежно, обнимал так крепко, что через тонкую ткань блузки Леля чувствовала жар его рук и частое биение его сердца. Ее собственное сердце сейчас билось так же часто — словно они не стояли неподвижно в прихожей, а совершали марафонский забег. Не в силах сделать ни шагу, влюбленные застыли, накрепко прильнув друг к другу. Наверное, они стояли бы так вечно, если бы Тошка не зашуршал пакетами, собираясь чем-нибудь поживиться.

Когда им все-таки удалось добраться до комнаты, Леля вдруг подумала: «И зачем я так тщательно выбирала наряд, если Кшиштоф не обратил на него ни малейшего внимания? Могла бы и в халате открыть…»

Его ласковые сильные руки уже давно справились с мелкими пуговками на кофточке, ловко расстегнули затейливую застежку бюстгальтера и подбирались к «молнии» на юбке. Словом, обольстительные, как ей недавно казалось, вещички давно помялись и болтались вокруг тела нелепыми тряпочками. Теперь они только мешали Кшиштофу доставлять ей ни с чем не сравнимую радость. Леля, грациозно изогнувшись, выпростала тонкие руки из кофточки, та упала на пол. Туда же полетел невесомый бюстгальтер. Наконец она выпрыгнула из юбки и, дождавшись, когда Кшиштоф изловчится, как акробат, и стащит с себя брюки и рубашку, потянула его за собой на кровать.

Он целовал и ласкал ее так же страстно, как Антон, и все-таки совершенно по-другому. На его ласки отзывались какие-то другие клеточки ее тела, мозга и души. Это не было изменой Антону в обычном понимании этого слова, скорее — возвращением к самой себе. Теперь она ощущала свое тело как хорошо настроенный рояль, в котором прекрасный музыкант разбудил такие звуки, о каких не догадывался даже мастер, сотворивший инструмент. Они понимали друг друга до доли секунды, до четверти тона, и Кшиштоф, как талантливый дирижер, полностью подчинил оркестр солистке. Вот чуть быстрее, теперь медленнее, вот еще немного. Громче, громче, быстрее… Кода!

Они лежали рядом, притихшие и утомленные, и оба мечтали об одном: пусть эта минута длится вечно. У Лели не было ни грусти, ни чувства вины, как с Антоном, только огромная радость, заполнившая все ее существо. Леля не желала думать о том, что Кшиштоф уедет, может быть навсегда, и его образ начнет потихоньку стираться в памяти. Ну, поначалу будут частые телефонные звонки, намеки, понятные лишь им двоим, поцелуи в трубку телефона. А что дальше? С Антоном она рассталась, это окончательно и бесповоротно. Даже если он будет настаивать, даже если выяснится, что его, как он клялся по телефону, подло подставили… Все равно. То, что треснуло, уже не склеить. Никогда. Она просто не сможет смыть с души тот черный осадок, который остался после истории с газетой. И теперь — после близости с Кшиштофом — это вдвойне немыслимо. Она не сможет предать дважды…