Похождения Стахия - Ирина Красногорская Страница 24

За стеной еле слышно шуршал бесконечный, осенний дождь.

Свеча в тяжелом медном подсвечнике давно оплыла и ужасно коптила, уже не освещая комнаты. Ее слабый огонек в предсмертном отчаянии метался по черной глади не завешенного окна.

Петр внимательно следил за метаниями огонька, будто в них заключалось нечто большее, нежели обычная игра света. Но вот напоследок ярко вспыхнув, огонек погас – комната погрузилась в кромешную тьму октябрьской ночи. Петр вздохнул, однако звать денщика, чтобы зажег новую свечу, не стал – не хотелось нарушать спокойного дремотного течения мыслей.

Куранты в комнате дежурных офицеров пробили два. Громко скрипнул под кем-то стул. По галерее прошлепали осторожные шаги сменившегося караула: шли гуськом на цыпочках, дабы не потревожить спящего царя. А он и не думал спать и был далеко-далеко от дворца, от своего жарко натопленного кабинета. Своевольные ночные мысли перенесли его в Австрийскую империю, в маленький, растянувшийся по ущелью городок.

Стоит он, Петр, на берегу узкой темной речки с ласковым названием Теплая. Рядом девушка. Ирджина. Нет, не Ирджина – Славка. И не Славка – не помнит он ее имени, и лица не помнит. Зато помнит теплоту ее тела, вкус ее по-детски мягких губ, тихий, как шелест дож дя за стеной, голос:

– Петр, брось золотую монету в Теплую, испей воды из тринадцати источников, и ты вернешься сюда, Петр.

Он не собирался возвращаться в Карслбаден, и жаль было золотого, но бросил его все-таки и попробовал противной воды из тринадцати источников. И еще для этой девчушки, имя и лицо которой забылись, поднялся на коне на считавшуюся неприступной гору. Многие до него пытались добраться до вершины и не смогли, а он поднялся и долго стоял там, казалось, под самым солнцем. Восхищенные горожане потом дали в его честь бал и вечерний стол. Тяжело падала пена с глиняных пивных кружек, их никак не удавалось наполнить до краев. Изрядно тогда выпили превосходного чешского пива…

А девушку звали Густа, и чернела у нее родинка на левой щеке. Однако почему в эту бессонную ночь вспомнились такие милые пустяки? Ведь бессонница одолела потому, что ему, государю и дяде, надлежало до утра решить, что делать с царевной Прасковьей, Прасковьюшкой, Птахой серой. Московское событие каждый день грозило перерасти в грандиозный скандал. Да что там грозило – скандал уже разразился и семейный, и государственный: девка в подоле принесла! Царевна в подоле принесла! У царевны незаконнорожденный ребенок, байстрюк! И об этом он, царь и дядя, узнает позже других: позже плута Меншикова, позже несносного мальчишки Василия и лиса Ягужинского. Добрую он задал им трепку! Да что толку! – все равно решать одному ему, как поступить с Прасковьей. А своевольные мысли водят его по кривым узким улочкам Праги, по темным и низким пражским астериям, и нос щекочет пряный запах крепкого пива.

Переутомленный мозг отдыхал. Петр знал эту особенность своего мозга – брать краткую, что воробьиный скок, передышку даже во время бодрствования. Знал и то, что он вновь начнет работать, как только найдется вещественная причина, вызвавшая воспоминания.

На сей раз она сыскалась в запахе. Густой, пряный, напоминающий аромат чешского пива, дух исходил из фарфорового кувшина, который каждый вечер ставили на шкафчик у изголовья государевой кровати. Только не пиво было в том кувшине, а настой целебных трав.

Незаметно подкралась старость, вместе с ней болезни, настойчивые, неодолимые. Он мучился от своего бессилия перед коварным невидимым врагом, не верил в могущество медиков, а все-таки принимал прописанные ими микстуры, порошки, пилюли и с отвращением пил пахучую бурду из кувшина. Давно пил. Почитай уже год. И никогда питье не будило никаких воспоминаний. Но в нем ли дело! А не похожа ли Птаха серая на ласковую маленькую Густу?

Конечно, похожа! Особенно та, уже взрослая Прасковьюшка, какой он видел ее в последний раз на ассамблее у Меншикова, в Москве, в его новом доме у Поганых прудов, от которых, несмотря на закрытые окна, тянуло нестерпимой вонью. Прасковья забавно морщила нос, то и дело поднося к нему платок. Кокетливо охорашивала венгерское платье алого бархата, отороченное соболями. Точно такое он подарил Густе, когда поднялся на гору. Хороша была в тот вечер Прасковья и счастлива. Как же он не заметил ее особого, сердечного расположения к Мамонову, с которым она тогда неприлично много танцевала?..

Петр постарался представить Мамонова – лицо не давалось, фигуру же увидел отчетливо: высокая, стройная, сильная, с гордой осанкой.

Ивана Дмитриева-Мамонова он знал как человека храбрости отменной. Произвел в майоры, был уверен в его преданности, а потому в ухаживании за Прасковьей увидел только почтение к царской семье. Не внял предупреждению Меншикова. Тот сказал со смешком:

– Не правда ли, майн герц, пара хоть куда?

Возразил резко:

– Не по Сеньке шапка.

Черт бы побрал обычай выдавать царевен обязательно за принцев крови! А кого он сам, царь, смог сосватать Прасковьюшке? Плюгавого, прыщеватого герцога Мекленбургского? Леопольд, слава богу, неожиданно для всех и на горе себе выбрал не прелестную смуглянку Прасковью, а менее пригожую Екатерину. При дворе потом смеялись, что младшая царевна забавно мистифицировала герцога, засунула за щеку волошский орех, изображая флюс, и герцог предпочел белозубую Екатерину. А у той после рождения дочери зубы изрядно попортились, да и характер тоже. Так Леопольду и надо – не выбирал бы жен, как лошадей.