Круговой перекресток - Елена Гайворонская Страница 24

– Класс, – вздохнула Дашка. – Загори за нас двоих.

– Ха, ты больше меня загоришь, – возразила я. – Ко мне солнце не липнет, забыла? Я ж классическое дите подземелья.

Это было чистой правдой. В то время как другие покрывались шоколадным загаром буквально за несколько дней, я часами изнывала на пляже, чтобы приобрести легкий золотистый оттенок. Моя выбеленная севером и полуподвальной тенью кожа упорно отторгала солнечный свет. Всякий раз по возвращении с летнего отдыха между мной и одноклассниками возникал диалог:

– Где была?

– В Крыму.

– А почему не загорела?

Мама объясняла эту особенность блондинистостью, Мария Ивановна – аристократическим шармом. Я же считала досадной несправедливостью.

– Ладно, тогда просто накупайся, – пожелала Дашка и мечтательно вздохнула.

– Спасибо. А ты объешься клубники и яблок.

– Лучше пожелай мне не оглохнуть от визга племянничков, – хмуро возразила Дашка.

Я предположила, что все может быть не так плохо, если на дачах подберется хорошая молодежная компания. Мы обнялись и попрощались до августа.

Я, как обычно, взяла с собой пару толстых книг, которые собиралась прочесть, и тетрадку для записей – вдруг что-то придет в голову. Папа посадил нас на поезд и, когда состав тронулся, долго бежал по перрону, махал рукой вслед.

Хозяйка, смуглая темноволосая дородная тетя Рената, встретила нас объятиями, как родных, расцеловала в щеки.

– Молодцы, что заранее позвонили, – певуче говорила она, – а то сезон, могла бы ваш домик другим сдать. Сашенька-то как выросла, совсем невеста!

Я негодующе фыркнула. Почему взрослые вечно норовят кого-нибудь просватать? У бабушки Евдокии вообще любимая тема. Встанет с соседками около подъезда, и все об одном и том же: Маша из четырнадцатой замуж не вышла? А Петя из сорок пятой не развелся? А Марь-Иваннина племянница с кем встречается? А Любин сын… Будто нет в мире ничего важнее бесконечной череды свадеб-разводов.

Тем временем тетя Рената начала рассказывать про своего внука Маратика, которому исполнилось семнадцать. Вот про кого мне слушать совершенно не хотелось. Долговязый чернявый Маратик был пренеприятным малым, вечно кого-нибудь задирал. Мне тоже перепадало: когда случайно сталкивались в саду, непременно окликал: «Эй, мелюзга белобрысая!» И норовил щелкнуть по носу или дернуть за волосы. Я, разумеется, в долгу не оставалась, называла его длинным глистом и дылдой, а от щелчков уворачивалась. Раз, обидевшись на «глиста», Маратик попытался оттаскать меня за ухо, а я изловчилась и укусила его за палец. Маратик от неожиданности меня обматерил, но оставил в покое, лишь злобно зыркал вслед.

Конечно, Марат не мог испортить мне радостного предвкушения отдыха, но и беседовать с ним или о нем я не имела ни малейшего желания. Потому, пока мама и тетя Рената общались, отправилась в дом разобрать вещи и переодеться с дороги. После суток в пыльном поезде мне казалось, что я не мылась минимум неделю, что все мое тело липкое, а волосы имеют вид и запах прелой соломы. Летний душ у тети Ренаты располагался во дворе, у забора, в укромном уголке сада. Посреди тропинки, ведущей к дощатому зеленому душевому сооружению, громоздилась деревянная стремянка, подставленная к кряжистой вишне. На верхней перекладине переминались пыльные босые ноги в штанах, закатанных до колен. Я невольно задрала голову и через секунду пожалела о своем любопытстве, потому что обладателем ног был не кто иной, как противный Маратик. Он собирал вишню в надетую на шею пластмассовую емкость. Заметив меня, повертел всклокоченной башкой, присвистнул, как Соловей-разбойник: «Это ты, мелюзга?» Пришлось поздороваться, после чего я хотела проскользнуть дальше, но не тут-то было. Маратик с удивительной быстротой слез с вишни, преградил путь и, уперев руки в бока, сощурив черные глаза, принялся разглядывать меня бесцеремонно и удивленно, как диковинную зверушку в зоопарке. За год он изменился: окреп, раздался в плечах, на прежде тощей груди проявились рельефные мышцы, закурчавились черные волосы, под носом пробились небольшие усики. «Глистой» его уже трудно было назвать, надо было придумывать что-то новенькое.

– Опа, – сказал он, – мелюзга, ты уже и сиськи отрастила?

– Жаль, что ты мозги не отрастил, придурок, – прошипела я, покраснев от неожиданной пошлости. – Дай пройти.

Изо всей силы толкнув Маратика, отчего тот потерял равновесие и впечатался в деревянную лестницу, я бросилась в душ, заперлась на ржавый засов. Намыливала голову и кипела от злости и негодования, жалея, что не могу намылить Марату шею. Вот они, прелести взрослой жизни. Каждый озабоченный придурок будет таращиться на мою грудь и отпускать сальности. Стало так обидно, что я едва не разревелась. Вымывшись и выдумав кучу гадких прозвищ для Маратика, вытерлась, застегнула халатик на все пуговицы, сделала свирепую рожу и шагнула на садовую тропку, как на тропу войны. Мои худшие опасения подтвердились. Маратик ожидал меня на том же месте, лакомился вишней, сплевывал косточки в кусты.

– Слышь, это… – пробормотал смущенно, – ты извини, я пошутить хотел…

Это был неожиданный ход. Я даже не нашлась сразу что ответить. Наверное, испугался, что я пожалуюсь маме, она – тете Ренате, а та, в свою очередь, даст ему по шее. Будто я ребенок – взрослым ябедничать. Сама как-нибудь разберусь.

– Очень смешно, – фыркнула я. – Сам ты вроде вырос, а мозг остался в зачаточном состоянии. Весь юмор ниже пояса.

– Да ладно тебе… – буркнул Марат. – Вишни хочешь?

– Нет, спасибо. Кушай сам.

Тут я вдруг припомнила мамины слова о страшной силе улыбки и растянула рот до ушей. Не знаю, какой в тот момент у меня был оскал, но противник озадаченно захлопал ресницами, надо сказать, длинными и пушистыми, попытался тоже улыбнуться, но как-то жалко и криво, и посторонился. Я шла, и мне все чудилось, что Марат сверлит взглядом, но я не стала оборачиваться, чтобы проверить.

Передохнув с дороги, мы с мамой пошли на море. За год ничего не изменилось на знакомом пляже. Те же жесткие деревянные лежаки под массивным навесом. Тот же пирс, выцветший спасательный круг на столбе. Детвора, гоняющая мяч. Почему-то я не торопилась к ним присоединиться. Подошла к воде, всмотрелась в мутноватые волны, несущие на берег щепки, конфетные обертки и студенистые тельца медуз. Вроде все было по-прежнему, но что-то неуловимо изменилось.

Мама немного отплыла от берега и махала мне рукой. Прежде я с восторженным визгом плюхалась в воду и наслаждалась теплыми солеными брызгами на лице. Но сейчас почему-то медлила. Вода казалась грязноватой, медузы вызывали дрожь отвращения. Усилием воли я заставила себя войти в море, отплыла от берега, на глубине вода была чище. Выйдя из воды, отжала отросшие мокрые волосы, подставила лицо солнцу и закрыла глаза.

– Красотка! – донесся до слуха игривый баритон.

Я открыла глаза и с любопытством огляделась, никакой особенной красоты не приметила и снова приготовилась загорать, как вдруг поймала заинтересованный взгляд взрослого мужчины, сидевшего неподалеку. Он подмигнул и осведомился, как меня зовут. Меня вдруг бросило в жар и холод одновременно. Взгляд незнакомца волновал, пугал, будоражил, вызывал одновременно восторг и негодование. Улыбка ярких тонких губ будила странные ощущения. Хотелось завернуться в огромное полотенце, чтобы скрыться от горящих глаз, рассматривавших меня с бесстыдным откровением. И… одновременно не хотелось… Хотелось остаться на месте, слушать пошловатые комплименты, ловить обжигающие взгляды и упиваться неизведанной прежде властью – властью женщины над мужчиной. Незнакомец поднялся и сделал шаг мне навстречу. Я моментально опомнилась и быстро убежала под навес, где мама общалась с пожилой дамой, обремененной тремя подбородками и парой ноющих внуков. Незнакомец полуобернулся, встретился со мной взглядом и подмигнул. Я насупила брови, достала прихваченный на пляж журнал «Юность» и скрыла за ним румянец.