Жена султана - Джейн Джонсон Страница 22

— Хорошо. Что ж, хоть что-то.

Она отпивает из чашки, и мы сидим, не произнося ни слова.

— Как султан? — спрашиваю я после долгого молчания.

— Исмаил есть Исмаил, только настроение у него хуже обычного. Вчера отослал Зину прочь, даже не прикоснувшись. Первый раз такое.

— Он обо мне не спрашивал?

— Со мной он о тебе не заговаривал.

— Но кто ведет для него Книгу ложа? Кто пробует его еду?

— Не мучай себя, — говорит она и встает.

— Никто за меня не вступится? Ты ведь знаешь, что я невиновен.

— Кого и когда спасала невинность? Познание куда полезнее.

— Не поспоришь. Я бы не хотел, чтобы меня пытали, — внезапно произношу я, смелея от отчаяния. — Боюсь, что скажу что-нибудь о том, зачем приходил к сиди Кабуру.

Тут она смеется:

— Ох, Нус-Нус, где твоя стойкость? Прояви хоть немного духа сенуфо!

Потом она стучит в дверь, и охранник выпускает ее на свет, а меня отводит обратно во тьму. Я так погружен в свои мысли, что, когда приносят обед, ем бездумно, как животное. Забыв о том, что в ячменном хлебе попадаются камни, я жадно кусаю — и у меня трескается коренной зуб. Новая печаль.

На следующий день за мною снова приходит охранник.

— А ты вдруг всем занадобился, — усмехается он.

Я понимаю, что все не просто так, когда он приносит мне ведро холодной воды, пригоршню тертых оливок в качестве мыла и узловатый лоскут, чтобы я омылся в наружном коридоре. Я поворачиваюсь к нему спиной для приличия, но он только смеется:

— Я тут всякое повидал — меня ничем не удивишь.

Пусть так, но когда я раздеваюсь, он с интересом смотрит на мой пах. Однако когда я выпрямляюсь и гляжу ему в глаза, он отводит взгляд. Я моюсь, надеваю чистые льняные штаны и длинную серую рубаху, которые он мне выдает.

Едва увидев богатые шелка на затылке тюрбана, я понимаю, кто ко мне пришел. Он оборачивается и оглядывает меня с головы до ног.

— Ах, Нус-Нус, больно видеть тебя в таком уничижении. Как быстро наступает забвение, правда? Только что был в самом сердце мира, озаренный благословенным светом султана, и тут же очутился во внешней тьме. Зябко здесь, да?

— Ты пришел посмеяться надо мной?

Великий визирь улыбается:

— Полно, Нус-Нус. Разве ты не станешь умолять сохранить тебе жизнь? Знаешь, в моей власти тебя спасти.

Я скрещиваю руки на груди.

— Сомневаюсь, что жизнь моя стоит сделки, на которую тебе придется пойти.

— Ты слишком мало себя ценишь.

Он протягивает руку и касается моего бедра. Его пальцы мнут большую мышцу, словно он собирается испечь из нее хлеб.

Я выучился не обращать внимания на такое. Как там сказала Зидана? «Немного духа сенуфо». Я собираюсь с силами и пытаюсь пробудить в себе утраченного воина.

Рука визиря подбирается к моим чреслам, скрытым длинной рубахой, и я сразу понимаю, что он нарочно выбрал одежду для этих целей. Пальцы его смыкаются на моей плоти поверх тонкой ткани штанов, гладят. Ты умрешь на моих глазах, обещаю я — если я каким-то чудом выживу.

— Лучше принять наказание, чем быть твоей игрушкой.

Он злобно улыбается:

— Невинный готов принять страшную смерть за преступление, которого не совершал?

— Откуда тебе знать.

— Я знаю довольно, чтобы спасти твою неблагодарную черную шкуру. Подумай, Нус-Нус. Место при моей особе, все самое лучшее — роскошная жизнь. Или гвоздь, вбитый в макушку. По мне, выбор сомнительный. Но не спеши. Я позабочусь о том, чтобы кади отложил казнь на несколько дней, чтобы ты обдумал свое решение.

— А как же суд?

— Какой суд? У кади есть все, чтобы доказать твою вину. Разве что он решит пытать тебя, чтобы ты рассказал все о своем походе к травнику. Скверно все это: пойти под палки и щипцы, потом на дыбу — а потом получить гвоздь в голову.

— Служителя дворца нельзя казнить без распоряжения, подписанного самим султаном, — твердо говорю я.

Абдельазиз фыркает:

— Нус-Нус, ты не знал, что за подобные распоряжения отвечаю я?

Я опускаю голову — я побежден.

— Мальчик мой, Исмаил даже не заметил твоего отсутствия. Ну, не совсем так: в первый день, как ты пропал, он обратил внимание, что ты опаздываешь. Гневался, желал голову тебе отрубить. До полусмерти избил двух мальчиков-рабов, сказавших, что не знают, где ты — а после ни разу о тебе не заговаривал, без сомнения, решив, что в припадке ярости снес тебе голову. Ты не замечал за ним такую странность? Убьет кого-нибудь, а потом притворяется, что ничего не было? Помню, как он избил в кровь каида Мехди за то, что тот не сумел подавить какой-то бунт в Рифе: Мехди глаза лишился. В следующий раз, когда они с Исмаилом встретились, у Мехди на глазу была повязка. Исмаил взял его под руку и самым учтивым тоном спросил, из-за чего он потерял глаз. Бедный каид, заикаясь, солгал что-то про падение с лошади, и султан осыпал его дарами — несомненно, чтобы успокоить свою совесть. Но вина всегда выйдет наружу. Говорят, ему после таких приступов порой снятся дурные сны. Это правда?

Это правда, но я молчу.

— Ладно, не важно. О нем теперь заботится мой племянник Самир Рафик.

И, вонзив мне в сердце этот кинжал, визирь удаляется. Когда охранник возвращается, чтобы отвести меня обратно в камеру, он мне подмигивает, и, несмотря на то, что я всего полчаса назад тщательно вымылся, я чувствую себя грязным до глубины души.

На следующий день после полудня охранник снова меня вызывает. Что на этот раз? Верно, великий визирь счел, что я и в самом деле нетверд волей, раз полагает, что я за одну ночь склонюсь перед ним.

— Говорят, третий раз счастливый, — загадочно бормочет охранник и, отпирая боковую комнату, вталкивает меня внутрь.

Я в изумлении таращусь на каида Мохаммеда бен Хаду Аль-Аттара, а он с легкой усмешкой смотрит на меня.

— Ты ждал кого-то другого?

— Ты — мой третий посетитель за эти дни, сиди.

Он смеется лающим смехом:

— Зидана и Абдельазиз, полагаю?

Он известен как человек прозорливый, и, подозреваю, у него целая армия соглядатаев.

— Раздевайся.

Я не слышал, чтобы его называли содомитом, но умный человек учится скрывать свои пороки при дворе Исмаила. Но когда я начинаю раздеваться, он, вместо того чтобы пялиться в открытую, швыряет мне узел с одеждой: пару хлопковых штанов и простую шерстяную джеллабу.

— Надень капюшон, — советует он. — Объясню все по дороге.

По дороге?

И всего через две минуты мы запросто оказываемся на улице. Я стою, откинув голову, жмурюсь от горячего охристого света. Меня переполняет синева неба, глазам больно от зелени молодой фиговой листвы в соседнем саду. В последний раз, когда я видел эти деревья, листья были еще почками, их шелковые исподы едва виднелись на серебряной коре.