И в горе, и в радости - Наталия Ломовская Страница 21

В квартире стояла странная тишина, состоящая словно бы из многих звуков — капала вода из неплотно завернутого крана, тикал китайский пластмассовый будильник в виде домика на антикварном буфете, откуда-то доносились скрипы и шорохи… На мягких лапах прибежала из темного коридора пыльная серая кошка. Увидев Александру, она громко мяукнула и сунулась к блюдечку в углу. В блюдечке насыпаны были коричневые катышки — видно, какой-то сухой корм. Кошка стала им хрустеть, мотая лобастой башкой. Внизу, на складе, грохотало — видно, мебель грузили. Или разгружали, черт его знает. Маргарита тихо сопела. Александра затушила оставленную ею в пепельнице и невыносимо смердящую сигарету и встала, чтобы снова подойти к закрытым дверям комнаты. Комнаты, в которой последние две недели жила ее беглая дочь.

Она прижалась лбом к неотзывчивым доскам, словно желая просочиться сквозь них, как бесплотный дух или привидение. Проникнуть туда, осмотреться, узнать, в самом ли деле эта убогая комнатушка в убогой коммуналке освещена присутствием Киры? Неужели она — воздушная и безмолвная — ходила по этому коридору, гладила некрасивую серую кошку, готовила пищу на двухконфорочной газовой плитке и беседовала с пьянчужкой травести?

Изнывая от безнадежности своего положения, она приникла глазом к замочной скважине. Ничего не разглядеть — полумрак и отблескивает что-то полированное. Дверца шкафа? Похоже на то. Теперь Александра изменила позу — ерзая на коленях по шипастому резиновому половичку (дорогущие колготки сразу же покрылись дырками и затяжками, но все не важно, не важно!), она пыталась услышать ту тишину, которая стояла в комнате. Тикают ли там часы, потрескивает ли, разворачиваясь, хрусткая оберточная бумага, скрипит ли, вздыхая, старая мебель?

И окаменела на коленях. Тишина в комнате потрясла ее. У тишины оказались мягкие крылья, и они, бесшумно подняв, перенесли Александру на двадцать лет назад. В жаркий сентябрьский полдень, когда она, такая молоденькая и глупенькая — еще, в сущности, ребенок, но ребенок, уже готовящийся стать матерью, — возвращалась домой из сельмага. Ей бы не стоило ходить пешком так далеко — срок подходил к концу, небольшой аккуратный живот ее, в котором, свернувшись калачиком, смирно лежала Кира, уже опустился и тем самым придавал обманчивую легкость движениям и дыханию Александры. Вот и поплелась она по такой жаре и пылище до сельмага, куда, по слухам, завезли ткань. Слухи оказались правдивыми, и Александра купила десять метров желтенькой фланельки на теплые пеленки, а продавщица, подружка ее, Нинка Соловьева, еще и отложила для нее под прилавок ситчику и отрез белого, в голубеньких цветочках, батиста.

— На блузку тебе, — убедила ее Нинка, когда Александра стала отказываться от батиста, смущенная непрактичностью такого приобретения.

— Да какая мне блузка, — смутилась она, не руками и не глазами указывая на свой живот, но особым выражением лица.

— Если ты беременна — значит, это временно! — захохотала Нинка. — Бери, не сомневайся. Как родишь, знаешь, как похорошеешь! Гляди, еще и мужика закадришь. Или папанька ваш из Ленинграду приедет. Саньк, а кто отец-то?

На эту провокацию Александра не ответила, батист взяла, чтобы прекратить разговоры, и отправилась домой. Еще на подходах к палисаднику, где рос низкий кустарник и копошились в лопухах подросшие цыплята, она услышала эту странную тишину. Не брехал и не гремел цепью Цыган, не вопила в курятнике суматошная несушка, не падали яблоки в саду. И не слышалось голоса отца — а он в последнее время стал шумен и разговорчив, вступал в беседы и с Цыганом, и с несушкой, и всем, даже яблоням, рассказывал, какой будет у него внук. Отличный, крепкий парень, названный в его честь Ленькой — это дочка придумала, молодец. И как дед с внуком пойдут на пруд ловить карасей, а зимой — на охоту…

Но едва Александра переступила порог дома, как ей стало ясно: Леонид Андреевич Морозов уже никогда не пойдет на охоту. Ни с внуком, ни без внука.

Отец лежал в сенях на полу. Он умер мгновенно, пораженный инсультом, и упал, как падает скошенное молнией дерево. Распростертый на полу, он казался очень большим, и при взгляде на него Александре стало понятно, что мертвый отец и есть источник этой страшной тишины. Это было чудовищное открытие, его невозможно было принять, его не вмещал человеческий разум, но душа понимала, что это так и есть, и, бессильно опустившись на колени, на чистые доски пола, Александра бессильно и тихонько завыла. Она выла и прислушивалась к тишине, и ей стало легче и проще, только когда она почувствовала жгучую боль, опоясавшую ее поясницу. К вечеру родилась Кира, и молодая мать, услышав первый жалкий писк новорожденной, забыла о страшной тишине… И не вспоминала ее больше никогда — даже когда Кира болела и ей делали операцию на сердце. А вот теперь вспомнила. И это могло означать только одно. Там, за дверью, — смерть.

Так что недаром она так подвыла, когда первый раз увидела эту дверь! Всего час назад, перепугав соседку Маргариту. Всего час назад, когда в желудке еще не плескалась огненным пламенем неизвестно зачем выпитая водка. Час назад Александра уже почуяла смерть — звериным чутьем.

Теперь ей было необходимо проникнуть в комнату. Неизвестно на что рассчитывая, она вскочила и подергала дверь. Заперто, разумеется. Тогда она подналегла на нее плечом, потом ударилась с силой — как глупая муха о стекло! Но это дверь старой закалки, ее здоровый мужик не снесет с петель, что уж говорить об Александре! Плача уже в голос, она потерла плечо — наверняка будет синяк — и уставилась на замочную скважину. Большую скважину. Ее открывает старый ключ — увесистый и нелепый, как из сказки про Буратино. Именно такой висел у Александры на связке. Раньше он открывал дверь в ее квартиру. Давно.

Давным-давно, десять лет назад. И квартира была другая, составленная из двух комнат, длинных, как вагоны трамвая. В первом вагоне жили Галина и Александра, во втором — школьница Кира. Потом они разбогатели, купили новую квартиру, а ключ так и остался у Александры. Он повысился в звании и стал брелоком — за него удобно было вытаскивать из сумки всю связку.

Александра пошла на кухню. Там, рядом со стулом, на котором она сидела (а позавчера сидела Кира!), валялась ее сумка. Так. Косметичка, телефон, упаковка салфеток, пузырек с успокоительными таблетками. Ключи. Большой нелепый ключ. Теперь обратно к двери.

Ключ вошел в скважину привычно, словно они были десять лет женаты. Дальше произошла заминка, что-то там заело, он не желал поворачиваться. Но Александра была уверена, что дверь откроется, и эта уверенность сыграла свою роль. Неприметное движение кистью руки…

Замок щелкнул. Дверь открылась.

Как Александра и предполагала, обзор из замочной скважины ей закрывал шкаф. Большой, унылый полированный шкаф времен застоя. Он разделял комнату на две очень неравные части, превращая меньшую и ближнюю к двери в подобие прихожей. Несмотря на полумрак (ее глаза уже привыкли к нему в коридоре), Александра огляделась. Не спеша. Спешить было слишком страшно. И увидела — сбоку от двери, перед неподвижной ее половинкой — туфельки Киры. Они могли принадлежать только ей, в них она и ушла из дома. Белые, без каблука, простые и изящные. Мало того — на полуоткрытой дверце шкафа висела большая белая сумка. Справившись с дыханием, Александра решилась сделать шаг в комнату. Она оказалась неожиданно большой — может быть, потому, что мебели в ней было немного. Предметы обстановки вступали между собой в безмолвный спор — некоторые из них явно были приобретены недавно человеком, который не стеснялся в средствах, другие покупались десять лет назад и не грешили ни изяществом, ни практичностью. Под ногами у Александры простерся вытертый красно-коричневый палас, закрывавшие окно шторы гармонировали с ним в расцветке, но казались новыми и дорогими. В углу, на обшарпанной тумбочке с облупившимся шпоном, мерцал плоский экран телевизора. На стеклянном хайтековом столике стояла пустая бутылка из-под шампанского и разнокалиберные тарелки с остатками какой-то еды. Под ногами у Александры захрустело стекло. Наклонившись, она смогла рассмотреть остатки тонкого бокала — или двух? Диван тоже был новый, обтекаемый, как летательный аппарат. А вот плед, очевидно прикрывавший его, а теперь весь почти сползший за спинку, помнил еще семидесятые годы и товарища Брежнева.