Наше счастливое время - Кон Джиён Страница 21

– Прекрати сейчас же!

Было заметно, что он долго пытался сдержаться. Он выхватил у меня изо рта сигарету и грубо потушил ее в пепельницу. Однако я была бы не Мун Юджон, если бы пошла на попятный.

– Тогда мне было всего каких-то пятнадцать лет… Теперь тебе понятно, почему я тогда хотела умереть и почему продолжаю сейчас? Тогда наша семья: мать, отец, мои братья, – вы были важнее, чем я… Ты вообще можешь себе представить, как мои родные поступили со мной?! Как сделали настолько несчастнее, что смерть показалась избавлением… И теперь ты говоришь, что эти люди напоминают зверей?!

Брат вдруг резко развернулся. Я сильно качнулась и не смогла продолжить.

– Так никуда не годится, оставишь тебя сегодня одну – беды не миновать… – по-моему, пробормотал он.

Раздались звуки фортепиано. Это был ноктюрн Шопена «Разлука». Мама сидела спиной ко мне за огромным роялем, стоящим посреди зала. Когда-то она отдала кучу денег, чтобы постройнеть, а теперь сильно похудела из-за болезни, ее тело иссохло, словно с него сняли толстый слой одежды. Стоило мне подумать, что семидесятилетней матери (не считая злокачественную опухоль) не так уж и долго осталось жить, как я настроилась на сентиментальный лад. Что мешает примирению перед смертью? С чем именно невозможно расстаться перед смертью? Особенно с ненавистью… Мать говорила, ей стыдно, что у нее удалена одна грудь. Удивлялась, когда эти раковые клетки успели так разрастись… Я слышала, как она обсуждала с подругой стоимость восстановления груди – двадцать миллионов вон. «Неужто собираешься участвовать в конкурсе „Престарелая мисс Корея“, – подтрунивала я про себя. – Интересно, скольким заключенным, не получившим за шесть месяцев ни единой воны, можно перевести из этой суммы, каждому по десять тысяч вон?» – подумала я и удивилась. Откуда у меня такие сравнения?

В ярко-розовой блузке и с шарфом из такой же ткани, изящно спускающимся длинным шлейфом, мама слегка дергала плечами в такт мелодии… Может, виной тому было слезливое настроение, но мне не захотелось зажать уши двумя руками, как раньше, да и теперь игра матери не была такой уж никудышной. Когда она закончила, я захлопала в ладоши. Из кухни, где возилась приходящая домработница, тоже раздались хлопки. И мать с выражением лица, говорившим «я – совершенство», начала следующую мелодию.

Причина, по которой я не перевариваю моих близких, заключается не в их богатстве и не в том, что они изо всех сил начинают изображать культурных творческих личностей, пытаясь прикрыть снобизм и пытаясь доказать, что у них имеются не только деньги. Я не выношу, что они, будучи ужасно одинокими и несчастными, скрывают это с помощью всевозможных ухищрений и, когда по ночам оказываются наедине с собой, упускают шанс осознать и признать всю глубину своего одиночества, ничтожества и изолированности. Если в двух словах, то они все время не могут взглянуть правде в глаза.

Я пересекла комнату и подошла к роялю. Как же сильно раньше меня коробило это музицирование. После того случая каждый раз, когда мать в приподнятом настроении начинала играть подобные возвышенные мелодии, я зажимала уши и врубала в своей комнате рок на полную громкость. Все это из-за нее. Если бы мать исполняла популярную музыку, я бы, наоборот, слушала классику.

– Прекрати! Выключи, говорю тебе! – вопила она и, не выдерживая, врывалась фурией в мою комнату, а я, мигом уменьшив звук, с безмятежным лицом вопрошала:

– Что?

– Убавь звук!

– Я же убавила.

– Ты сводишь меня с ума, на что, спрашивается, я родила тебя, чтобы так изводиться?! И зачем я только родила тебя… Когда врач убеждал меня, что беременность слишком поздняя, почему я его не послушалась – надо было тогда избавиться… Все твой папаша твердил: этот ребенок – подарок Господа…

На первый взгляд, эта тихая победа была за мной, однако мать не знала, как мое сердце обливалось кровью в эти минуты… Тогда я даже прокляла религию, запрещавшую делать аборты. Мне был близок страстный призыв библейского Иова: «О ночь, в которую я был зачат! Я проклинаю тебя! Зачем я не умер в чреве матери и задышал, выходя из утробы?»

Удостоверившись, что ее шаги доносятся с первого этажа, я снова врубала звук на полную, и это было моим отмщением за сочащиеся кровью раны, которые она мне нанесла. Было даже время, когда я огрызалась, с издевкой спрашивая: «А я просила тебя рожать?» Мать же на это незамедлительно выпаливала: «Думаешь, я тебя родила от великого желания? Если бы знала, что это будешь ты, не вздумала бы и зачинать!»; «Когда отец твой меня удерживал, надо было его не слушать и в больницу идти…» Я же отвечала: «Выходит, тогда ты не смогла убить меня еще в животе, а теперь решила довершить недоделанное – избавиться от меня! Так чего ты останавливаешь? Отчего не даешь умереть?!» А мать вопила: «Умирай не у меня на глазах! Умирай там, где я не смогу тебя остановить!» Примерно такими репликами обменивались мы с матерью. А потом вдребезги разбивалась ни в чем не повинная утварь – ваза или пластинка. Но сегодня, перейдя свой тридцатилетний рубеж, услышав, как семидесятилетняя мама играет первый фортепианный концерт Шопена, я захотела спросить у нее…

– Не отвлекай! Эта мелодия требует особой сосредоточенности, – как обычно, отказала мать, когда я подошла ближе.

Я вспомнила сцену из детства. Однажды в доме собралось много гостей, и мама, одетая в красивое сиреневое концертное платье, рассадила всех по рядам и, по-моему, заиграла эту мелодию, но вдруг расплакалась, не доиграв, и выбежала из комнаты. На бегу она вроде что-то пробормотала. А когда один из присутствующих уточнил, что с ней такое, другой в растерянности ответил: «Она сказала, что не может этого вынести, такая грустная мелодия, что она больше не может играть…» Отец с улыбкой пояснил: «Супруга моя – человек искусства, натура крайне ранимая и даже при декламации стихотворения плачет»… Среди гостей послышался неоднозначный смешок. Мне стало стыдно. Казалось, отца сильно утомляет жена-пианистка. Естественно! Она закончила престижную высшую женскую школу, а отец – высшее профессиональное училище торговли и коммерции… Я тогда понятия не имела, что значит «престижный», но, возможно, тетя держалась от моей матери подальше как раз из сочувствия к старшему брату.

Я молча ждала, когда она закончит играть. Неужели слезы все-таки оказывают такое воздействие – выплакавшись вволю, сегодня я чувствовала себя по-другому… Возможно, именно это душевное состояние позволило мне стоять и безучастно наблюдать за игрой. Ведь и солнце на всех одинаково светит, и на хороших, и на плохих.

– Мам! С днем рождения!.. Я не приготовила подарка… Если честно, я даже забыла, что у тебя день рождения… В любом случае сейчас я тебя поздравлю, а подарок потом куплю.

– Можешь не поздравлять, и подарка тоже не нужно. Лучше не заставляй меня из-за тебя нервничать.

– Все равно поздравляю. Все же поздравить, несмотря на причиненное беспокойство, лучше, чем заставлять нервничать и не поздравить…

– Ты опять за свое? Я тебя уже боюсь до смерти. Когда ты в больнице грохнула капельницу и посмотрела на меня исподлобья, мне вдруг показалось, что в тебя вселился дух твоей умершей бабушки по отцу.